Тут и сам Домашоня попритих и, как догадался Мишаня, от тоски, что вызывает в человеке пожилом одно только упоминание о выпивке, а её-то как раз не водилось на пасеке. И пока хозяин боролся с душевной тоской, Мишаня потянулся за спасительной сигаретой. И скажи ему сейчас Домашоня, пошли, мол, вон из дома, да на реку, да с острогой побродить, с факелом, то и вскочил бы Мишаня не раздумывая. Так вовлёк его старик в свой удивительный мир чего-то таинственного и необычного.
– Ну и ладно, говорю, что испарился. Одной животиной больше в лесу будет. Если всё стрелять, что на глаза попадается, то и мышей не останется. Одни шкуры гнилые. А так хоть размножение от кого-то будет. Как он зыркнет тогда на меня! Абрек, одно слово. На нос-то хоть седло вешай. Аж кости в клешнях захрустели. Сам думаю… Как это исчез? Тоже переживаю. Он-то по распадку бродил, где-то в Волчьем, не знаю, какой чёрт занёс его туда. Ну и повдоль. Тот по взгорку, меж деревьев, а Костыль понизу, повдоль ручья, тихонько вышагиват. Осенью-то хорошо видать. Лист на земле весь, а бычина тычками шурует себе курсом. Близко так, что мышцы на лопатках видать. Юрку не чует. Тот его на мушку, а ветки, рябит. Да и срикошетит по кустам. А прогальчик впереди, он в него стволиком прицелил, Юрка-то. И ждёт, когда тот на открытое место выйдет.
– Ну и дальше… Чего резину тянешь, калоша старая, – не терпится Мишане.
Домашоня молчит, держит паузу. А может, и мысль какую-то важную за хвост ловит.
– Что, что… Сгинул рогач, как и не было. Про себя думаю – может, то и есть олень – царь. А того если увидел, не трогай. Беда тогда. А Юрке-то не скажешь. Тёмный он и до зверя шибко жаден. Ему что козочка молодая, что фазанчик, да хоть и медведь – только увидеть. Стреляет навскид, не задумываясь. А тут промашка вышла, видать. Опросачился, стал быть. С горя всю бутыль в глотку вылил и ушёл. А может, и со страху. Дверь даже не закрыл. Мокреца тогда напарило кругом… Не продохнуть.
Неожиданно голос Домашони затих. Выждав паузу, словно что-то вспомнив, он почти шёпотом продолжал:
– Тут они с Кулишём были наездом. Тот ещё варвар! Совесть в рукавичках носит. Тебе в рот заглядывает, хвост лисий, а рот-то волчий. Весна почти, конец февраля, а может, и март в первых числах. Вы чего удумали, говорю. Какая весной охота. Портить зверя, да и только. У половины может и детки. Жалко! А тот смеётся. Не моё, мол, дело собачье. У самих собак – псарня. Все углы позассали, ступить некуда. Да злые все! Друг у друга языки из пасти рвут. Каво им выбирать. Они человека в лесу поставят, а не то что зверя. Одни только клочья по кустам останутся. А потом слышу – бах, бах…бах. Ну, убили, точно. Чушку, здоровушшу таку, пузату. Волоком конём притащили прямо к пасеке. Как я глянул, а у самого и слов нет. Они её потрошить, а там…
Замолк хозяин, а Мишаня видит, что лицо у него перекосило. В горле ком. И не надо дальше продолжать, потому что и глупец понял бы всю правду.
– Поросята. Десять штук, один к одному. А он их, сукин сын, собакам покидал. Отольются волку, говорю ему, овечкины слёзы. А он зубы скалит. Кто, мол, волком родился, тому и овец кушать. На волке Миша волчья и шерсть. Считай, целый табун одним разом кончил. Вот тебе и Юркина охота!
Молчит Домашоня, а глаза мокрые, и глядят они уже не на Мишку, что сидит рядом, а в прошлое, где остались слёзы деда.
– Пацаном я был ещё, как сейчас помню. Жрать дома ни крошки. Ну, хоть мясом перебивались когда-никогда. Тоже после зимы было. Знаешь как… Бабы и те понимали, какая охота с голодухи зимней. Одна шкура вместо мяса, да хоть с костей навар. Мать строго-настрого наказала смотреть в оба. А нам-то, пацанам, воля. На коня, да в поле. Сели за двойку потемну ещё, и Манжуркой в верхи, где Ярославчиха начинается, в болотинки. Там завсегда козы пасутся. Брательник-то у меня, паря, бедовый был. Сгорел потом от весёлой жизни. На охоте ему фарт был. У него и ружьё. Едем, песни поёт, я ему локтём. На охоте же, а он кенаря выдаёт за спиной. Конь-то учёный, в темноте хорошо видит. Коз увидел и встал как вкопанный. А те, дурёхи, глаза таращут, а ни с места. Не боятся, когда на коне. Пашка дробовик скинул и метит, а мне шепчет в ухо: «Смотри, мол, Толян, котору стрелять, чтобы с рожками». А сам уже и выцелить успел. Стрелял-то он в копеечку. Я ему и сказал. А сам-то чего мог впотьмах разглядеть? Сердечко-то, как голубок, вот-вот выпорхнет от волнения.