Домашоня говорит, сам того не замечая, уже вполголоса. Да так тихо, что слышно, как губы его толстые трясутся. А Мишка не отрывается от лица хозяина. Видит он, как преображается старик, как тяжело ему и сладко говорить о прожитом и дорогом ему времени.
– Глянули потом, подошли когда. А там коза. Вся такая гладкая да справная, как осенью. Голову задрала и смотрит на нас, будто говорит: «Что же вы, сукины дети, створили». А нам и сказать друг другу нечего. «Чего, паря, делать будем», шепчу ему. А сам по сторонам, словно вор, озираюсь. А у того кулаки трешшат, вот-вот кинется. Молча выпотрошил её и шкуру вместе с головой отволок подальше, в завал кинул. Пузо-то распороли когда, а там два козлёночка. Уже готовые и вроде как живые ишо. Я в истерику. Он мне по морде. Молчи, говорит, а то вторым здесь ляжешь. Хоть одно слово где ляпнешь, башку снесу. Так и молчал всю жизнь, потому как за одно мы были тогда.
Долго молчали. Хозяин вдруг встал, тяжело вздохнул, и пошёл к двери. Подёргал её, а потом открыл и вышел, оставив её настежь. Мишаня следом. Сна уж нет.
Там, за стенкой, ударило холодком и звонким шумом реки. Одним разом вышел тяжёлый осадок от услышанного, и сразу стало легко, словно не рассказ это был, а молитва, откровение и покаяние в грехах своих.
Любуясь небом и в тысячный раз убеждаясь, что нет для человека ничего загадочнее звёзд, Мишаня вслед за хозяином стал выдавливать из себя последние остатки жидкости и наконец-то почувствовал, что чертовски голоден.
– У тебя чо пожрать-то найдётся? Росинки маковой с утра не было во рту, – пожаловался Мишаня, догадываясь, что ответит хозяин. Тот, застывший на углу, тоже глядел вверх, что-то отыскивая. Мишаня сконфузился. Ему ли не знать рацион пчеловода. Трутневого расплода нарезать из рамок, надавить в кружку с водой да с мёдом, вот и еда.
Оказалось, что старик неплохо знал небо, и пока Мишаня не продрог, они как зачарованные любовались Млечным Путём, который Домашоня звал просто и лаконично – дорогой. Знал он много других звёзд и созвездий, чем очень удивил гостя.
После свежего ночного воздуха в доме неуютно. Из углов тянет плесенью, старыми сухарями и тряпьём.
– Слыхал я ту байку про Костыля. В лесхозе каждая собака знает. Бредни пьяные. Зверь на то и дикий, чтобы уметь прятаться. А Костыль проморгал, – нарушает тишину Мишаня, умышленно возвращаясь на предыдущую тему и оставаясь очень собой довольным. «И до чего же чудной Домашоня, словно не из этого времени», – думает Мишаня, смыкая лениво глаза в предвкушении сладкого сна. Назвать Большую Медведицу Волосыней. «Думай теперь всю ночь, что это за существо такое – Волосыня». Он уже спит и видит, как эта самая Волосыня сама по небу бредёт, и космос весь перед глазами у него.
А хозяин и не думает спать, только смотрит по привычке в окно, ждёт момента, чтобы выдернуть гостя из сна в ту самую секунду, когда душа уже летит в неведомое, оторвавшись от тела..
– Может, какой городской или заезжий и прозевает. Но Юрка Драгунов не из той породы человек. У него на зверя нюх. Пьяным из двух стволов навскидку лупит. Ты, Мишка, плохо Костыля знаешь. Он след даже ночью видит и вытропит кого угодно по крови, не бросит, если прицепиться. Бывало, кто потеряет подранка и бросит. Ну не ко времени случится. А он всё выспросит, где да как, а на следующий день пойдёт, найдёт и добьёт. Хоть зимой, хоть летом. Хищник. Его тут недавно медведица подрала. Ходил залатанный весь. А в больнице и недели не просидел. И то не пошёл бы, если бы не машина попутная. Всё на себе сам штопал. А сейчас бегает, не хуже прежнего.
Есть в словах Домашони своя правда, А Мишаня уже сердце своё ловит, потому что вот-вот выпрыгнет оно из рубашки. С трудом собирает разлетевшиеся мысли и начинает понимать уже что-то совсем по-иному. Чудно ему. Ведь свёл же случай, чтобы хоть раз задуматься, с чем имеет дело человек и что он есть сам. А ночь впереди. Катится в сокрытом и невидимом солнышко, а вместо него месяц светит.
– А мы-ко сейчас в кружечку кипятку, да с медком, а? Каково будет, Миша, сейчас по глотку тёпленького, – ворожит хозяин. – С чая-то лиха не бывает. – А у Мишани в желудке черти ложками скребут, вилками тыкают. После таких слов он и не в реку, а в огонь пойдёт.
– А греть-то чем будем? – волнуется Мишаня. – Газа-то нету. Ни печку же топить среди ночи.
– А мы дымарь разведём. Ты моргнуть не успешь – пар пойдёт.
Хозяин уже чухает дедушкин дымарь у печки. Орудует как самоварным сапогом, а глаза его не блестят, горят и сверкают огоньками, от того пламени, что внутри его маленькой печки. Слышится по дому аромат травы, дыма сухого.