– Ну-ка, Ванька. Сними эту ведьму, – крикнул он, протягивая через окно дробовик.
– Не жаль заряда? – Твёрдой рукой Иван уже выцеливал птицу и только ждал дополнительной команды.
– Чего его жалеть. Заодно и пристреляем. Вроде как низило.
От близкого выстрела заложило уши. Заряд поднял пыль с дороги, не долетев до вороны на целый метр. Птица гаркнула, сорвалась с места и молча полетела к кустам. Ворона та показалась странной тогда Мишане. Не та это птица, размышлял он, чтобы держать себя в прицеле. Бывало, из окна машины только ствол покажешь, а её уже ветром сдуло. Другой такой птицы, умной, и в то же время наглой, нет в природе. А тут, на те, стреляйте. Кто другой рассказал такое, не поверил бы.
Ехали дальше. «Шоха» послушно тащилась вперёд, напоминая добрую лошадку, а Мишаня, не зная отчего, вздыхал, выпуская из лёгких ядовитый и ни на что не годный дым дешёвых сигарет. Выходило так, что сносу машине не было. Знай только, вовремя меняй детали да масло закачивай. Ванька в том деле был уже незаменимым. Такому парню бы радоваться, любить. Но как, если чужой крови? Хоть и с малых лет рядом, а не было её почему-то, любви, как не было и ко всему, что окружало его в жизни, кроме тех Синюх, к которым гнал он, не жалея ни себя, ни своего железного коня. А ему, как видно, срок уже приходил. Всё чаще отнималась левая рука, словно немела. Ни с того ни с сего скакало давление, да только он этого не чувствовал. По прибору знал. От этого пропадал сон, и тогда пялил он свой взор в почерневший от времени старый потолок чужого дома, как будто пытаясь высмотреть в нём хоть какой-то просвет, и не видел, и лишь к утру забывался неглубоким сном, сопровождаемым нелепой мешаниной чередовавшихся событий прошлого.
Ехал и глодал, как собака старую кость, мысль, что точила его все эти годы за самое живое: «Почему не клеилось его житье-бытье?» Вот уже и свой отпрыск топтал землю предков, вольных казачков, что канули в небытие. Ушли, да видно что-то оставили. И в характере, и в осанке виден был казак.
Дом поднимался на глазах, как весенняя трава, а радость в который раз пропадала, растворялась в череде бесконечных бытовых проблем, словно утренний сон. Лишь когда-то давно, ещё на пасеке, ранним утром проснувшись, гуляя по росистой траве, он почувствовал всё великолепие этой жизни. Чем было то утро особенно, он так и не понял, но через него ясно видел и своё безоблачное детство, и вольную юность. Но это время ушло, и потому-то лез он в самые дебри, не жалея сил, чтобы догнать его, ушедшее и утраченное, быть может, по его же собственной вине, которой он никак не мог осознать.
Среди просветов леса показалась Моховая. Пасека выступала большим мысом и высилась живописным островом над пойменной низиной Манжурки, что терялась в зарослях, и бежала извилистой лентой в сторону Амуру; со всех сторон речку обжимали неглубокие болотины, – излюбленные места для диких косуль. Хорошее место во всех отношениях было выбрано для пасеки. Только живи!
Сашка встретил гостей недовольным бурчанием, но его одичалый вид и блестящие, слегка прищуренные глаза выдавали радость от приезда гостей. Родом Сашка был из Союзного, но давно, ещё при живом отце, перебрался в райцентр и слыл среди местных мужиков обычным пьяницей и лентяем, о чём красноречиво говорили неухоженные ульи и так же лениво снующие вокруг них пчёлы.
На радостях Мишка достал вдруг поллитровку, и они, не дожидаясь охотницкой удачи, раздавили половину. А потом, когда согрелся на плите вчерашний борщ и потекли полупьяные разговоры, допили оставшееся. Петух вдруг засуетился и стал собираться в дорогу.
– Чшо ли в Столбову намылился? – шутил по-свойски Мишаня, довольный уже тем, что Сашка не будет надоедать ему и будить по всей ночи своим диким кашлем. Сашка смеялся, прятал стыдливо глаза и как всегда шарил по карманам курево.
– Надюхе тока не говори, – учил Петух и махал рукой, – а, один хрен всё знает. Но ты же всё равно молчи, – бормотал Сашка, не выпуская из губ давно искуренной сигареты. Его похожая на зимнюю картошку физиономия как-то поглупела, Сашка оглядывался, как будто ожидал, что жена вот-вот появится на точке, среди пчёл, и тогда прощай самоволка.
…– Смеёшься! А ведь была! От Союзного пришагала. Весь мёд пересчитала, бачки опечатала. Вот такая у меня теперь жена, – то ли жаловался, а может, хвалился Сашка. Про его матриархат на селе знали многие, да и не новинкой был он, когда дело касалось домашнего хозяйства. Петух тогда как будто был доволен неожиданным приходом жены, не поленившейся пройти пешком восемь километров.
От пустой болтовни Мишке стало скучно, он нехотя посмеивался, дожидаясь того момента, когда Сашка всё же уберётся в Столбовое, куда тоже было не близко, на эти чёртовы блядки.