Оперевшись на приклад, он поднялся и поплёлся к дому.
Мальчишки уже успели открыть омшаник и, набрав тарелку мёда, а затем и опорожнив её наполовину, убежали на речку запивать холодной водой. Он и сам любил есть мёд таким образом; запивать холодной, только что набранной с речки водой.
Старика он не увидел. Тот успел приложиться к его запасу спиртного, прикончив всё, что оставалось. Но Мишку только порадовало. Бесцельно обойдя пасеку, он случайно наткнулся на следы от его резиновых сапог, ведущих в сторону Грушевой.
– К Александрову попёрся, старый пень, – размышлял вслух Мишка.
Он ещё долго бродил и оглядывался, как это делал Сашка перед уходом, и почему-то больше на крышу, как будто на ней кто сидел и наблюдал.
Хмель давно прошёл, оставив в душе и теле привкус чего-то чужого и вредного.
Ночью он не спал, смотрел тупо в потолок и обдумывал прожитый день. Вспомнил и ворону, вставшую на его пути. Хоть и неверующим был, но как не поверить в такое. Иногда внутри него что-то сжималось, тело передёргивало судорогой, и от этого он тихо мычал, сжимая до скрежета челюсти. Потом он выходил на воздух и подолгу смотрел на звёзды. Дом начинал раздражать его. Навсегда провонявший кислым запахом от одежды и пота, с вечной мышиной вознёй в углу, он всё больше злил его.
Мальчишки спали крепко и так, в тишине, проспали бы до обеда, если бы не назойливые мухи. Потом завтракали, ели варёную в мундирах картошку и, не дождавшись возвращения хозяина, уехали, оставив весь запас хлеба.
О случившемся он старался не говорить, но твердо решил никогда не брать в лес чужих детей. Он, конечно, понимал, что Ванькин дружок здесь не при чём, и всё дело в хмельной, зачумлённой голове. Но как ни старался, никак не мог избавиться от чувства вины за то, что поверил тогда в то, что сказал мальчишка. Но самое главное, из-за чего он избегал встречи с этим подростком – ему было стыдно.
В каждодневной суете событие постепенно стало забываться, лишь иногда, по ночам, незванно всплывая страшной реальностью. Тогда он просыпался мокрым и подолгу смотрел в окно, чтобы забыть тот кошмарный сон, душивший его в который раз. Потому что мысленно он продолжал проигрывать ту сцену, нажимая курок ружья, и проживая, как во сне всё, что могло произойти, если бы он попал.
За стройкой незаметно минуло лето, и, как планировалось, дом был поднят и даже подведён под крышу.
Вечерами, уставший от деревенской рутины, он снова тосковал по лесной тишине и вспоминал Дороню. За последнее время он много узнал о его судьбе, осознавая, до чего извилисты пути жизни людей. Надо было разыскать старика, поговорить. Дороня много помнил о Союзном, знал многих, кто пережил войну и революцию. Он был одним из немногих, кто ещё жил в том ушедшем времени.
Старик объявился лишь под самые холода, в конце октября. Проходя по третьей улице, на которой жил Мишаня, он собрал вокруг себя всех собак, потому что был в стельку пьяным. Увидав его сверху своего нового дома, где он мастерил фронтон, Мишка даже не стал спускаться: настолько был поглощён делом, и настолько Дороня был непригляден в своём виде. А на следующее утро его нашли на берегу Амура без признаков жизни. Те, кто видел его, поговаривали, что Дороня умер с лицом младенца, безмятежным. Ходили слухи о его насильственной смерти, что, мол, убили в пьяной драке. А может, и просто замерз. Таинственной была его смерть.
Дороня-то? Замёрз? Не вязалось это к такому человеку. У Мишки смерть вызвала досаду, ему было стыдно за то, что он не мог дать старику то, в чём тот нуждался, он не мог избавить его от одиночества. В то же время, оглядываясь на его жизнь, он не мог не позавидовать Дороне, и прежде всего той свободе, которая не всякому была по зубам. То, о чём догадывался Мишка, даже пугало его. Тайна смерти и заключалась в том, что для Дорони это и была свобода.
Когда приходит осень
Ещё на подходе к Манжурке, спускаясь с высокого ряжа Казанчихи, Сергей услышал звуки. Они доносились со стороны Кедровой. Любой звук в лесу был понятен для него, будь то едва уловимый шорох в темноте, где каждый зверь оставлял свой, неповторимый звук, или завывание двигателя далеко в распадках. Грош цена была лесному человеку, не способному слышать и различать всего этого.
Эти звуки, едва различимые среди шума деревьев и весёлого звона скатывающейся речки, подсказывали, что на Кедровой кто-то сидел. Подойдя ближе к броду, он уже был уверен, что бесхозная пасека обитаема и, стало быть, гнать коня через болотину нет никакого смысла.
Сергей нехотя слез и подтянул у седла подпруги. В дороге они ослабли, да и конь был не из лучших. Совхозный. Такого пусти в намёт, и помрёт на первой версте. Но лучше в седле, чем ногами по сопочкам. А к нему Сергей с детства был приучен.