Поначалу ему нравилось. Это был непрерывный монолог, и от этого, осознавая себя человеком думающим, он уже свысока смотрел на окружающих его людей. Но постепенно мыслей прибывало. Были и такие, что жили в нём постоянно, и на их фоне жизнь со всеми радостями вдруг стала меркнуть, и весь он, где бы и с кем ни находился, оставался во власти своего внутреннего мира. Пестуя в сознании высокие идеи, Матвей постепенно стал осознавать, как утрачивает способность просто жить и радоваться, если, конечно, не считать случайных выпивок.
Бессонными ночами, сбивая под собой в комок все простыни и подушки, он часами не мог уснуть, ощущая тысячи витавших вокруг него образов и идей. Словно не было для них другой свободной головы, а только его. И все они, скопившись над ним, ждали, словно искали лазейку, чтобы протиснуться и поселиться в нём навсегда. Многие давно обжились в его голове, успешно развиваясь и увеличиваясь в объёме.
Нищета, пьянство и разврат, бездушные дети и жидовство… Всё это волновало его душу, ходило за ним длинным хвостом, а когда наступала ночь, становилось той жуткой действительностью, рядом с которой его настоящая жизнь меркла. Закрыв глаза, блуждая среди абстрактных цветных пятен, он вдруг почему-то начинал искать какую-то кнопку, нажав которую, можно было решить все проблемы мира: уменьшить численность китайцев, избавить от жадности своих лучших друзей, переженившихся на еврейский бабах, вылечить от пьянства Белича… Но кнопка ускользала в бесконечном пространстве мозга, Матвей в сотый раз переворачивался на другой бок, и всё начиналось сначала. Прошло немало времени, прежде чем он осознал, что это обыкновенный бред, и все идеи, что осеняли его, тоже бредовые, и никакой кнопки в природе нет, а если и имеется таковая, то как он сможет нажать её, решая за других. Не представляя, сколько должно быть на земле китайцев, алкоголиков и на ком должны жениться его соседи. Самое печальное было в том, что, сколько бы он ни думал и ни говорил о грядущей катастрофе, срывая глотку, вокруг ничего не менялось. Китайцев был миллиард, и каждый из этого числа в день, наверное, съедал по лягушке. Евреи продолжали скупать и продавать всё подряд, пили водку вместе с русскими и пели любимые всеми песни. Китайцы тем временем заполняли пустоты в русской жизни, осваивали язык и женились на русских бабах. Буквально вгрызаясь в русскую жизнь, они тут же меняли её облик, изменяли даже сознание русского народа, и это было самым удивительным и страшным для Матвея.
– Ну почему я без работы! – бил себя в грудь Матвей, открывая близким то, что не давало ему покоя. – Что я, инвалид, на детское пособие жить! Они, значит, наш лес под корень, золотишком, вон, побаловаться решили. А то непонятно, что этим пронырам лишь бы место занять на нашей земле. А теперь ещё и рисом нас завалят. А нашему брату чего делать? В холопы к ним? Или в бандиты?
Начинаясь вполне мирно, такие беседы заканчивались стучаньем кулаком по столу, вырыванием воротников и разлитой самогонкой. До пены накричавшись, переставая порой даже видеть вокруг себя, Матвей вдруг вскакивал, разрывая пуговицы рубашки, и пулей вылетал из дома, опасаясь, что может наделать глупостей.
Это было странным, но ноги всякий раз несли его на берег Амура, к воде, и та с покорностью принимала все наболевшее в его душе. Проходили минуты, и он вновь обретал спокойствие, снова видел, как течёт река, шуршит под ногами песок. Неосознанно он снимал башмаки, закатывал до колен штанины и заходил в воду, всё ещё чистую и прохладную, хотя с годами и та становилась всё мутнее и мутнее. Остановившись глазами на прозрачной глади, он низко кланялся реке, опуская в воду руки, и держал их долго-долго. Вода мягко соприкасалась с его ладонями, под ступнями шевелилось песчаное дно, а из глубины вылетали напуганные стайки мальков.
Река не менялась, по-прежнему разделяя принадлежащие ей берега. Почти бегом спускаясь с высокого берега, он всегда видел пустынный, словно брошенный берег и камни, огромные, самые разные по форме, разбросанные по всему берегу. Село тянулось на добрых три километра, и на всём этом протяжении берег был усыпан этими камнями. Может, где-то были берега и красивее. С этим Матвей не спорил, но твёрдо знал, что ему нужен только этот берег и эта река. В который раз оказавшись в тишине, наедине с водой, смыв с себя дневную суету и хмельной осадок, Матвей уже не тащил за собой ворох осточертелых мыслей, а только смотрел, как уходит дневной свет, как тускнеет далеко за Амуром небосвод, вычерчивая силуэты сопок Большого Хингана, как из глубины поднимается рыба, оставляя на гладкой поверхности круги, потому как нет большей тайны в природе, чем тайна зелёного леса и речной глубины.