Собрав по привычке несколько прозрачных камушков, он забросил их подальше, загадывая желание. Где-то его ждали проблемы, и Матвей, конечно же, осознавал, что одним броском камня от них не избавиться.
Его окликнули. На крутяке, восседая на крупном жеребце, поджидал мальчуган лет восьми, а может, и меньше. Пацанёнок был тощим и чумазым, что было вполне естественно для деревенской детворы. Он заправски правил огромным конём, сдерживая суровыми командами и поводьями необузданный норов своего раба. Седла под ним не было, и казалось, что наездник сросся со спиной жеребца. Тот был почти чёрным, тёмно-коричневой гнедой масти, таращил глаза по сторонам, стараясь улавливать каждую мысль своего маленького хозяина, и всё время хотел выплюнуть удила.
– Дя Матвей, – звучно прокричал мальчуган. – Папка вам кобылу просил пригнать. Она там, во дворе стоит. Только овса ей сразу много не давайте. Разопрёт ишо.
Матвей усмехнулся и махнул в знак согласия рукой. Малец крутанулся на спине жеребца, а потом воткнул в его толстые бока свои острые пятки, умудрившись поднять коня на дыбки. Ухватившись одной рукой за гриву, другой натягивая повод, ловко развернув коня, он галопом полетел вдоль обрывистой кромки берега, при этом дико гикая, всё больше раззадоривая скакуна.
Матвей ещё некоторое время стоял, словно обдумывая произошедшее, потом, не оборачиваясь, на ходу прихватив брошенную обувь, потянулся к дому.
Сидеть пришлось ещё три дня. Не было денег, чтобы купить хлеба, держали семейные дрязги. Взятая напрокат кобыла также не внушала доверия своим видом. С разбитой от постоянной езды под седлом хребтиной, худая от вечного недоедания, она была похожа на обтянутый кожей скелет. Он так и прозвал её – Арматурой, хотя у кобылы, наверняка, было другое, более привлекательное имя. У неё были разбиты передние копыта, до язв изъедена голова и острижен хвост. Как выражались иногда местные «коневоды», по самую репицу. Но лошадь стояла спокойно, тянула свою изъеденную морду к рукам и не жаловалась на свою тяжёлую судьбу. Жевала без остановки свежескошенную огородную траву, изредка поглядывая на опрокинутый и уже опорожнённый ею тазик из-под овса.
– Отстоится пару деньков и будет в норме, – успокаивал Матвей собравшихся вокруг невидали домочадцев. Все дружно вспоминали Ермачка, заодно примеряли его седло, пожухшее и поеденное молью.
…– Кобылы, они привычные к работе. Главное для них – отдых, – наставлял Матвей своего младшего. – И корм, конечно.
Выносливость, трудолюбие, стойкость к комарам, привязанность к дому, а главное, безропотная покорность человеку, и эта последняя особенность лошадей более всего вызывала в Матвее самое глубокое чувство уважения к этому животному. И ничем другим объяснить это качество он не мог, кроме как способностью самого человека подчинять.
Сборы были недолгими.
– Казаку собраться, что нищему подпоясаться, – шутил Матвей, легко поднимая в руках скудные припасы.
– Ты и на это не заработал, – язвила жена, нехотя поглядывая на хлопоты мужа. – Вон, огород травой зарос, шёл бы туда и охотился на здоровье. Чем тебе не тайга. Выкосил бы, чем по лесам бегать от семейной жизни.
– Я буду огороды косить, а они что же, на танцульки бегать? – забасил Матвей, – имея в виду старшую дочку. – Пока деньги носил в дом, значит, хороший был. Неприкосновенный. А теперь в огород. На хлеб, значит, не заработал. Или я должен в совхозе за сто рублей спину весь день гнуть? А может, к китайцам, живот надрывать. За тарелку супа. Вон ты как, баба, заговорила, – вспылил он, покрываясь красной краской. – Ты рыбу забыла, как всей улице раздавала. А каково её по осени из воды голыми руками вытаскивать, знаешь? А что с телевизором сотворили? За него коня отдать пришлось. Барахла полный дом навозил, а теперь, стало быть, обузой стал. В огород раком стоять посылаешь. А кто потом со мной дела иметь станет, ты подумала?
– Не велика честь, – подливала масла в огонь жена, бросившая стряпню и уже занявшая позицию для атаки.
Потом, конечно же, был скандал. Досталось всем, даже тем, кто случайно проходил мимо.
Спать он так и не лёг. Что последнее было в пачке – докурил, дождался, когда затихло во дворах, тихо собрался и ушёл, даже не закрыв за собой воротину. Потом оглянулся и подумал: «К покойнику».