Таня ловко припечатала блюдо к столу (на нем были специальные держатели для посуды) и сказала:
— Вуаля!
«И это — все? За два с половиной часа хлопот?» — читалось на лицах ксеноархеологов.
— По три тефтели на брата. Плюс одна призовая, — пояснил Нарзоев.
Спустя минуту все пятеро пассажиров «Счастливого» погрузились в торопливую дегустацию.
И хотя котлетки-тефтельки отчаянно воняли тиной и разваливались на куски (Башкирцев сказал бы «фрагменты») после первого же тычка вилкой — Таня забыла подмешать к фаршу яйцо, — никто не роптал.
Таня быстро покончила с двумя причитающимися ей рыбными катышками (один она пожертвовала Нарзоеву) и принялась исподтишка наблюдать за тем, как ужинают коллеги.
Башкирцев ел вдумчиво, словно бы витая мыслями в каком-нибудь 2591 году, «когда нашей стипендии хватало на то, чтобы по субботам ужинать в ресторане «Прага».
Никита жевал вдохновенно, экстатически прикрыв глаза, будто органную музыку слушал.
А Штейнгольц вдумчиво исследовал шарик за шариком, въедливо вглядываясь в каждую тефтельную каверну, прежде чем отправить его в рот. Нелепое, но умилительное зрелище! Таня озорно улыбнулась.
Видимо, в ту минуту о чем-то подобном подумал и Алекс Нарзоев. Он наклонился к Таниному уху и прошептал:
— Ну вот... Мама, папа и трое детей-дебилов за ужином... Не хватает только визора, честное слово.
Несмотря на общие «дежурства по кухне» и совместную привязанность к тренажеру, настоящей дружбы с Нарзоевым у Тани не складывалось.
Да, Нарзоев обладал массой очевидных достоинств вроде психической устойчивости, решительности и сметливости. Однако, за исключением бытовых тем, поговорить с ним было решительно не о чем. Лишь при упоминании дел футбольных узкие карие глаза Нарзоева вспыхивали возвышенным светом — о футболе он мог говорить часами. «Как мы их сделали, Танька, на третьей дополнительной минуте! Ты бы только это видела! А судья-то какой мудак, извини за выражение! Одно слово — англичанин!» И так — часами, часами...
Увы, о футболе Таня знала лишь, что это игра, во время которой два десятка взрослых мужиков с невероятно мускулистыми ногами и ожесточенными лицами гоняют кожаный мяч по огромному зеленому полю, забранному в разноцветные рекламно-пропагандистские берега. И что футбол ни в коем случае нельзя путать с хоккеем, если не желаешь прослыть в глазах мужчины конченой идиоткой.
Еще одним существенным препятствием к дружбе с Нарзоевым было то, что пилот не курил.
Более того, силою своего авторитета он не позволял курить на борту вверенного ему планетолета и другим. Для удовлетворения никотинового голода Тане и остальным приходилось ходить в кессонный отсек стыковочного шлюза, где было тесно и холодно.
Но Нарзоев видел в шлюзных мучениях полезный воспитательный момент.
— Вот покантуетесь там, в холодине, может, и поймете: пора бросать!
Куда там! Таня, Башкирцев, Штейнгольц и Никита в своем пороке были непоколебимы.
Вдобавок время от времени Нарзоева «накрывало». Он становился мрачным, неразговорчивым и сонливым. Грубил в ответ на вежливые расспросы, переставал мыться и причесываться (под «мытьем» в отсутствие на планетолете душевой кабины подразумевалось гигиеническое протирание тела спиртом при помощи одноразовой салфетки) и мог проспать пятнадцать часов кряду.
На второй неделе совместного с Нарзоевым проживания Таня сообразила: приступы брутальной сонливости находят на пилота раз в три дня. С точностью до часа. Что это — один из эффектов невесомости или же особенности психики Нарзоева, она определить не могла.
Впрочем, остальных тоже время от времени «накрывало», причем каждого — на свой манер.
Атеист Башкирцев принимался рассуждать о Боге («Бог есть, это точно! Ведь кто-то же должен получать удовольствие от всей этой комедии? Во всяком театре обязательно есть режиссер!»). И рассказывать истории из своей молодости — довольно тривиальные по форме, но странные по содержанию («Старостой нашей группы была чудесная девушка по имени Лена Порнышева. Ну я, конечно, называл ее «моя порнушечка»...»).
Штейнгольц погружался в многочасовое и совершенно безмолвное созерцание какого-нибудь экземпляра Коллекции.
А Никита— тот начинал громко распевать любимые песни из мелос-листа «Маяка-Классик» и... ухаживать за Таней. Он подкарауливал ее либо у выхода из туалета, либо в «курительном» шлюзе. И, пожирая девушку глазами, объявлял:
— Танька, я тут подумал... Все-таки будет лучше, если мы дадим волю своим чувствам!
— Никита, опомнись.У меня нет к тебе никаких чувств, — устало отвечала Таня. — Кроме дружеских, конечно.
— Это потому, что ты не отпускаешь себя, — с убежденностью невротика твердил Никита. — Между прочим, если бы ты смогла ощутить себя свободной — хотя бы на минуту! — ты бы поняла: любовь — это единственное, что можно противопоставить смерти.
— Мне кажется, я не способна к любви. Может быть, это означает, что я никогда не умру?
— Это потому, что ты не отпускаешь свои чувства...
Когда состоялся первый такой разговор, Таня не на шутку испугалась. И даже подумывала позвать на подмогу Нарзоева в случае, если Никита примется распускать руки. Но потом она сообразила: Никита просто не в себе. У него «приступ». И впору звонить 03.
Впрочем, к чести Никиты приступы эти оканчивались быстро и повторялись редко.
Наблюдения за коллегами наводили Таню на невеселые размышления.
«Если от невесомости «кроет» всех, даже здоровяка Нарзоева, значит, и у меня тоже что-то такое должно быть не в порядке? Но что? Может быть, я тоже бываю неадекватной с точки зрения, например, Димы? Но в чем?»
Но как Таня ни шпионила за собой, ничего атипичного обнаружить в своем поведении не могла.
Сей факт опечалил ее еще больше. Ведь из курса психологии она помнила: самые матерые психи, как правило, свято уверены в своей нормальности.
Лишь исследования Коллекции помогали пассажирам «Счастливого» оставаться на плаву в изменчивых водах нездравого смысла.
Даже Нарзоев, человек далекий от науки, и тот сочувствовал ученым, время от времени осведомляясь, как идут дела.
Инициативу в этом деле сразу же захватил Башкирцев. Впрочем, иначе и быть не могло. Ведь Башкирцев мыслил «Счастливый» чем-то вроде космического филиала родной кафедры. А на кафедре он привык царить безраздельно...
Никите было поручено осуществлять лабораторные исследования предметов Коллекции. Штейнгольцу выпала честь быть теоретиком. Как выразился Башкирцев, «фундировать интерпретационные дискурсы».
А Тане?
— Ну... если хочешь... можешь протоколировать результаты... — промямлил Штейнгольц.
— Это так почетно — заниматься тем, с чем прекрасно справляется любой планшет, — язвительно сказала Таня.
— Во-первых, справляется не так уж и прекрасно. Распознавание речи у него не на высоте, я заметил, все время засекается на слове «пролегомены». А во-вторых... собственно, чего бы ты хотела? — Штейнгольц наморщил свой необъятный лоб и стал похож на щенка шарпея. Похоже, он действительно не понимал сути Таниных претензий.
— Как это — «чего»? Если для меня не находится работы в группе, тогда дайте мне какой-нибудь из предметов Коллекции, пусть даже самый простой. «Горелку» или «меон».
— «Меон»? Да ты что, смеешься, Татьяна? — вытаращил глаза Штейнгольц. — Мы даже и представить себе не можем, какое влияние оказывает на живой организм длительный контакт с этим самым «меоном», если от него все лабораторное оборудование с ума сходит! Насчет «горелки» я вообще молчу. А ведь ты женщина! Будущая мать!
— Такой ответственности я взять на себя не могу, — поддержал Штейнгольца Башкирцев.
— «Меон» я сказала для примера. Можно любой другой. Дайте, например, «бабочку».
— Об этом не может быть и речи! — сердито багровел Башкирцев. — Если хочешь — принимай участие в дискуссиях. Но о том, чтобы получить персональный артефакт, даже и думать забудь!
— Но почему? Я что, убегу с ним?
— Куда уж тут убегать...
— В таком случае, чего вы боитесь? Что я его испорчу?