Антропологическая прогрессия. Сомкнувшийся горизонт событий.
Периметр, арка, воронка, скважина, жерло, вместилище, вечность. Неевклидова хлябь.
Жаждущее равнодушие, раззявленная воспрещенность, пустотность от удаленных органов, фистула.
Вошедшие друг в друга, втянувшие, поглотившие сами себя, объединившиеся в объеме -
человеческие отверстия, полости, раковины, поры.
Новая форма организации пространства, новая физика.
Метры, скрывшие миллионы – обоняний, дыханий, шепотов, грустей, одиночеств.
Сдвинутые, столкнувшиеся, вогнанные, вздыбленные -
памятей, совестей, правд, мужеств.
Наваленные, битком, плашмя, навзничь, неправильные, неравные -
вер, воль, свобод, духовностей;
дружб, детств, материнств, родин;
вдохновений, музык, космосов, солнц;
отзывчивостей, покорностей, преданностей, милосердий, гордостей, жадностей, ненавистей, местей, леней, бессилий, безрассудств -
кривые метры, мятые, прогнутые, впалые -
сверхплотность, сверхмасса.
Город-мир,
не имеющий физических величин, точек опоры и отсчета; беспредметность, захлопнувшаяся глубина; тридевятое захолустье, глухомань-мегаполис.
Город-тишина: ограненное человеческое беззвучие, вытолкнутый из природы, инородный куб концентрированного безмолвия.
Остаточные продукты человеческой сути.
Выпаренная, очищенная от телесности человечность – выдавленная, выкачанная, вытяжка, экстракт. Натуральные, выдержанные в собственном соку -взгляды, улыбки, объятия, пожатия, кивки, щепотки, щекотки, цыпочки, корточки, карачки, мурашки, флюиды, фибры.
Они все перемешаны, от каждого умершего – по фрагменту.
Они навсегда потеряли валентность, и теперь их легко разделить на порции, расфасовать на условные индивидуальности -
брикеты, кральки, слитки.
“Ничто не исчезает бесследно. И тишина мира звучит жизнью, отстаивается голосами. В естестве своем мы все – единое вещество. Оно мало в количестве, но неисчислимо во времени. Истина непогрешима: сущее непреложно; из мира нет выхода, из него нельзя выпасть. В каждом обретаются и продолжают жить частицы наших предков, осколки душ – луковицы сложившейся неповторимой внутренней красоты. Они расстроились, рассыпались, разбрелись, но не умерли. Они вновь внимают и зрят, осязают и думают, радуются, участвуют в свободе, множат добро. И нет силы, способной их разнять и обездвижить. Только составы со временем меняются, отбираются заново…”
Тишина-труба -
жирно вытопленная, накипевшая, налипшая слоями окалины, коростами на внутренних стенках. Заржавевшая в желобах, масляная, сладкая, приторная -
тишина, которую можно соскрести, ссыпать в ладонь, размять, слепить и перелепить;
которая не растворилась, не рассеялась, не расползлась -
срослась в холм, скружилась в сугроб, слежалась в насыпь, сопрела в целину.
Тишина-копоть, тишина-рафинад -
белокурая, русая, каряя; от которой нет спасения.
Впитанные, утрамбованные, дезактивированные децибелы крика -
единицы измерения боли; затвердевший полифонический сель, композиционный барельеф высоких частот.
Электрические горизонты человечества.
Мысль, упершаяся в неприступную вертикаль потустороннего воздуха.
Электрическое молчание, растянутое на каменных столбах. Гудящие нити светлой истины. Замороженная, законсервированная, свернутая биологическая энергия.
Люди, переработанные в джоули, преобразованные граждане мира.
Случайные арендаторы жизненной территории.
Выселенцы, посторонние, потусторонние. Фауна. Биологические конкуренты.
Неизбежные, неустранимые, непреодолимые биологические проблемы.
“Материя не умеет стареть. А жизнь от своего начала, заложенными в ней инстинктами обращена в вечность – по верному, неутомимому правилу самоохранения и самопроизводности. Она всегда готова к бытию. Лишь время от времени занашиваются, затираются связи, слабеет внутренняя тяга… Только память – память самобытности, цельность отдельной души – рассекается смертью, полностью и навсегда. Но уберечь ее, передавая через поколения – в наших возможностях”. Так убеждал отец Симон. Может быть, поэтому, поддавшись влиянию этих странных проповедей, Рахиль избавилась от своей смертобоязни – и решила стать матерью. Материнство. Крупицы беззащитной плоти, вызволенной на свет. Тончайшая прочность связующих нитей в расширяющихся сферах мира. Увертюра торжествующей жизни. Жизни, которая спорит, обманывает, ловчит. Жизни, которая опровергает – смело, уверенно, веско.
Всемирная история провалов.
Непреодоленные моменты прошлого – разрывы, разломы.
Вопреки здравому смыслу они зияют во времени, нарушая взаимосвязь, вмешиваясь в преемственность, возмущая линейность.
И втягивают в себя заблудившиеся частицы будущего.
Концентрационные зоны, сгустки, образования.
Участки повышенного давления.
Захватывающая паутина тяготения.
Отрицательная гравитация истории.
Боль и страх, рожденные без свидетелей. Энергия звуков, изданных и оборванных смертью и оставшихся блуждать в мире.
Движение, механическая передача, работа, сообщенная среде людьми, которых нет.
Поток, завихрение, ветер.
Сила, ищущая расход, приложение, возможность быть использованной, истратиться, иссякнуть.
Неузнанное, неуслышанное, неназванное,
не осмысленное до конца, не расставленное по местам,
несобранное, неусвоенное, незавершенное творчество смерти.
Отдалившееся непрошедшее. Непогашенный свет, зарево. Вечный огонь.
Безымянность, переходность, гул.
Лишь единственный раз,
вновь пытаясь избавиться от космоса, он втянулся в группу паломников.
Шумные, сытые, беспорядочно увлеченные идеей – поклонники, единомышленники – бурлящие о том, что и ему было нужно. “Где это?… Ведь это где-то рядом, совсем здесь… Ах, мой милый Августин! – все прошло, прошло, прошло!… А мне повезло – теперь оно меня не отпустит. Я переварен им. Чем дальше я от него удалюсь, тем оно сильнее, тем больше оно меня захватывает. Чем дольше я живу, тем оно действительнее, достовернее; у меня нет ничего, кроме него…”
Он пристраивался к ним и ждал. И вот впереди, кромсая воздух, расходился лучистый свет, и все замолкали. И в этом вылившемся серебристо-пухлом ослеплении рождался издалека и вопрошал осведомленный, строго-вкрадчивый голос. Называлось его имя. И имя отчетливо, пронизывающе, терпеливо звучало как человек. Парализующая магия, принесшая первый и последний шанс. Кто из вас человек? Где здесь человек? И все молчали. И его не удивляло, почему все молчали, ему было не до этого. Он замер в себе, содрогнулся и пришел в движение: “Это же я! это меня спрашивают! я здесь!” И он хотел, но не мог вызваться. “Я же всегда здесь был!… Я же человек – неужели это не ясно?!” Ему не хватало речи, чтобы сказать, и жестов, чтобы подать знак. И никто не помогал ему привлечь к себе внимание. А может быть, здесь всего лишь не было подходящего измерения, которое могло передать его сдвиги. А он, не веря, все тужился и перебирал себя – выискивал хоть что-нибудь, чем можно шевельнуть, растолкать, отличиться, выделиться – опровергнуть все это воцарившееся и застоявшееся в разлинованном в лохмотья, процеженном тенями свете. Но он лишь менялся внутри и ничего не менял вокруг. А когда голос отлетал, он вдруг, оглядываясь, пугался самого себя. В нем прояснялось и цепенело понимание, что ни в коем случае нельзя было себя выдавать, что это опасно, чрезвычайно опасно для всех. И тогда он вновь вместе с другими начинал ждать.
Толпа на плацу -
разделочной доске, очерченной чернотой. Суммарная плотность функциональных жизней. Племенной строй человекнувшихся в контрастах небесных спектров.
И рыба -
большая, белая, нарядно стоящая напоказ – сардина-экспонат, артефакт.
Она говорила – объясняла, без умолку демонстрировала. Плоское, худое, долговязое тело, в котором все видно насквозь. Шар нетерпеливых мыслей, уложенных в пробор, утопленных в сомбреро. Зубы с выточенной щербиной, сияющие сквозь губы. Начищенные знаки отличия и портупея, надетые на внутренности. Хлопчатые нарукавники в крахмальной белизне. Дирижерская палочка со сменными наконечниками, объятая в рукояти паутиной капилляров. Хромированный смотровой глазок, зависший в грудном сплетении, сфокусировавшийся любопытством, наполненный повседневной проницательной радо-стью. Анатомическая раскрепощенность, пытливый академический цинизм.