Нарисованная идиллия пробрала Настю до колик. Вадим опустил ладонь на вздрагивающий от хохота живот девушки и подбросил в огонек пороху:
– Мы столько ели – не смейся – столько тратили в свое удовольствие, что у нас вздулись пуза вот такой величины. – Его пятерня приподнялась на полметра от Настиного живота. – Руки – ноги едва шевелились, глаза стали выкатываться из орбит – внутри просто не было места, все битком. Да, мы здорово поправились, счастливый получился год. Радовались – дальше некуда. Дальше – обрыв. Вот и вернулись к началу. Теперь у нас все в первый раз, по-настоящему. Придется отъедаться снова. Знаешь, как нас раньше боялись на пляжах? Иностранцы, они ж тупые, не врубаются, смотрят: бегают два новых русских – загорелые как два солдатских сапога, сытые, довольные, жирные, играют сами с собой, – смотрят и пугаются. Ненавижу иностранщину, не понимает они широкой русской души… Как-то загорали в Испании, помню, никто из местных с нами играть не хотел, так мы сами по себе: гоняли друг за другом по пляжу, гоняли… Ты, вроде, чем-то провинилась. Не помню, что натворила, только я решил тебя наказать и купил литр молока. У тебя же аллергия: молоко, сливки, там, сметана, – действует безотказно, когда ты становишься плохой девчонкой, – сердце в пятки опускается. Я знаю, знаю, как тебя достать, любовь моя… Ну вот. Купил, короче, пакет молока и бегу с ним через весь пляж. Ты тикаешь – я бегу. А пакет-то открыт – брызги летят во все стороны: на шмотки, на физиономии, на ноги иностранцев! Они ни фига не врубаются, ты орешь, чтобы кто-нибудь тебе помог, – ну, а кто тебе поможет за границей? Русских везде боятся, в наши внутренние проблемы предпочитают не вмешиваться, чуют, чем пахнет ядрена вошь… Короче, ты визжишь, я пытаюсь догнать – не вписываюсь в поворот… Блин, что там было! Международный скандал! Я ж постоянно переедал, весил как слон. А тут не вписался в поворот, споткнулся, выплеснул все молоко на какого-то горячего испанца и так неудачно упал, что раздавил ему жену – ну, эту, которая под ним загорала, – в лепешку размазал бабу: она сразу, вся такая, как подгоревший сырник, лежит пластом, не дышит, не жалуется. А испанец как заревет! По-испански – я хрен что понимаю. Сбегаются иностранцы, иномарки, бабу увозят на черном катафалке, а нам с тобой предлагают в течение сорока восьми часов извиниться перед овдовевшим испанцем и покинуть пределы страны. Чего только не пережили… А как ты меня разыгрывала! Дурачилась, пряталась, тоже мне. А я искал. Искал и не находил. Я отчаивался, садился на красный песок и выл как голодный шакал. Весь мир становился мертвой пустыней, если тебя не было рядом. Кругом ни души, пустота, заграница. Представляешь, что значит быть одному за границей? Все тебя считают шакалом, козлом, коммунистом. Французы, испанцы, англичане, – они, блин, думают, что мы чукчи и эскимосы. Я орал: "Где ты, любовь моя?!" – а эти болваны разбегались в бомбоубежища! "Настя!!!" – кричал я, а ты не отзывалась. Ты скрывала свои прелести за Луной, смотрела на Землю через две контактные линзы, дулась и не хотела спускаться… Когда мы познакомились, ты ходила в очках, я предлагал купить красивую оправу, но ты ни в какую: линзы и все. Ну и зря, с очками интереснее – не с этими, конечно, эти вообще выбросить пора – с нормальными окулярами. Знаешь, когда ты их забывала, хватала меня за руку и боялась отпустить. Ты уже не пряталась за Луной – в десяти шагах ни фига не видела – какая Луна? Жутко боялась потеряться и остаться одна, я любил тебя такую до потери сознания: не Дианой, а просто бэйби, которая боится потеряться, счастливой от того, что держится за мою руку. Настя, как я тебя хотел! Как я тебя хочу! Как никого. Как никогда…
Его губы плавно опустились на ее рот и сняли утренний нектар с маленьких пушинок над верхней губой нимфы. Так шмель, едва притрагиваясь к лепестку, целует святая святых цветка, оставаясь витать в небесах, дабы не испачкать предмета ночных грез грязными подметками. Вадим окунулся в стихию, вновь озаренную запахом куртки, вязанного свитера и чудом воскрешенного девства.