— Господин подполковник, вы должны знать правду о событии в спальне первого взвода шестой роты.
— Да, — произнес тот негромко, разглядывая какую-то бумагу, заполненную наполовину.
— Это я, а не Богдан Драгович бросил банку в подпоручика Драгишу Илича.
— Ну и что? — спросил офицер тихо, не глядя на него и согнувшись над бумагой.
— Я считаю, что ответственность за это должен нести я, а не Драгович. Я должен быть наказан, а он освобожден.
— И? — Глишич не изменил тона, не взглянул в его сторону.
— И справедливо, чтобы Богдан Драгович был немедленно освобожден из-под ареста.
Глишич продолжал молчать, поднял голову, подпер лицо ладонями, нагнулся над бумагой, где было напечатано несколько фраз на пишущей машинке, задумчивый, словно решал судьбу отечества.
— Потому что Богдан Драгович принес себя в жертву вместо меня. И вместо тех десятерых, которых вы хотели расстрелять.
Он умолк, ожидая, что его спросят, почему не он вышел из строя, а Драгович, ожидая возможности выложить начальству, что думает об армии, казарме, насилии, которое во имя отечества совершают над ними, студентами и добровольцами. Но подполковник Глишич удивительно тихо и буднично ответил:
— Ступай в казарму.
А когда Иван не двинулся с места, повторил свои слова и только сейчас вскользь посмотрел на него, не отнимая от лица ладоней; ошарашенный, не осознавая, правильно ли он действует по уставу, Иван вышел и двинулся по плацу к воротам казармы, не понимая, куда он идет. Он страдал от стыда, что позволил Богдану Драговичу вместо себя пойти в тюрьму. И вдруг забегали офицеры, трубач сыграл «сбор». Это обрадовало его: Глишич поднимает батальон, чтобы сообщить о наказании. Будут опровергнуты суждения тех, кто оскорблял его и считал трусом. Сейчас он перед строем выскажет то, что не сумел сказать в канцелярии. Что он думает о милитаризме и насилии.
Иван с нетерпением смотрел в сторону канцелярии, не испытывая страха, исполненный уверенности в себе, ликуя, ожидал своего мгновения. Стоя за его спиной, Данило История шепотом предостерегал, чтоб он не нарушал строй. Бора Валет, расслабившись, печально и громко вздыхал. Может, им сказать, что он сделал и для чего их сейчас построили? Нет, пусть удивятся и задумаются над возможностями человека. Как и все прочие. Для Винавера, во всяком случае, это будет триумф. Но почему батальон непривычно спокоен, даже подавлен? Точно от его имени, от имени тысячи трехсот человек один только Бора Валет и осмеливается глубоко, протяжно вздыхать, выражая тот всеобщий страх, который днем они неустанно пытаются придушить шутками, чаще всего совсем детскими, подчас вовсе бессмысленными, и лишь ночью, во сне, рота вздыхает, постанывает, терзаемая кошмарами. На западе, за горами, вздымается огромная странная туча. Иван считал, что все с одной мыслью глядят на нее и слушают скворушку, весело свистящего на верхушке украшенного черными стручками дерева.
— Данило, как называется вон то дерево, на котором сидит скворец? — тихо спросил он.
— Один из видов акации. Молчи.
— А откуда ты, Кривой, знаешь, что эта птица скворец? — вяло прошептал Бора Валет.
— Знаю. Я из птиц больше всего люблю скворцов и синиц, — ответил Иван, и сам удивленный: никогда он не думал о том, каких птиц больше любит. И слушал: скворец пел, будто в лесу, будто перед ним не было людского прямоугольника из шести рот Студенческого батальона, которые не сводили глаз с него, черного среди черных стручков на безлистой акации.
— Тс-с, идет! — шепнул История.
В груди Ивана галопом понеслось сердце, но нет, не только от страха. Он ощущал какую-то радость, которой до сих пор не испытывал. Верхом на коне в сопровождении своего штаба рысью приближался Глишич и встал далеко от него, перед центром строя. Почему именно там?
— Смирно, Иван! — шептал за спиной История. А командир кричал:
— Герои!
— Что это значит? — спрашивал себя Иван.
— Верховное командование призывает вас во имя отечества.
— Что он говорит, Бора! — шептали губы.
— Родине нужны ваши жизни. Исполните свой долг, сыны ее! Всех тысячу триста я передаю Верховному командованию в чине капралов. Завтра в полдень вы выступаете.
— Ура, ура! «Эй, трубач с бурной Дрины», «Ой, Сербия, мать родная…»
Песня и крики заглушали слова подполковника Глишича.
Вверх взлетели шапки. Все обнимались и целовались друг с другом. Данило История прыгал на месте и громко пел.