— Еще пол-литра, прошу!
— Вы не знаете песню из Бачки? «Четыре коня могучих», не слыхали? Как же это так, боже мой? Нам надо как можно скорее соединиться. Увидите тогда, братья с юга, что такое наш сремский перепляс. Иван, иди к нам, — звал его Данило История.
Данило тоже наверняка погибнет. И Богдан погибнет. Неминуемо, раз он так мрачно смеется. Вон ту, в шляпе, красивая, хотя старовата, увлеку ее под рябину, на лиловые, багровые, красные, желтые листья, пахнущие светом и землей, здесь я стану мужчиной. Сегодня ночью, последней ночью, обладать женщиной — как ей об этом сказать? На листьях, как пастух, как когда-то отец.
— Господа, пришел поезд из Ниша? Никто ничего не знает. Фронт рухнул. Валево сдано.
Ему захотелось разбить нос этому типу. В Валеве Милена, он схватил болтуна за шиворот.
— Откуда ты знаешь, тыловая крыса, что Валево сдано?
— А ты, парень, разве не слыхал, что Верховное командование сбежало в Крагуевац?
Выпустив его, Иван опять выпил вина. Щеки пылали, нет, не от стыда. Он больше ничего не стыдился. Неужели вино — лекарство от стыда? Как он этого не знал. Разумеется, столько людей в мире, вся его рота, пьют не случайно. Никогда прежде не доводилось ему слышать столь грустной песни.
— Господа, что случилось с нишским поездом? Белграду тоже конец через пару дней. В Софии наше поражение вызывает восторг. Дня три, и Болгария нападет на нас. Войска союзников выступили из Салоник. Это вранье, господа. Куда нам в Грецию, кто нас там кормить будет? А почему тогда нет нишского поезда?
— Зачем нам государство, зачем свобода, если вы погибнете? — шептал ему кто-то в ухо, положив руку на плечо.
— Вы трус, сударь! — крикнул он, сбрасывая эту руку со своего плеча. Ему хотелось пить. Из-за той горькой сладости, того багряного надрыва в звуках невыносимо печальной македонской песни и мелодии скрипки, протянувшейся к выпускной школьной ночи в «Скадарлии», когда он впервые почувствовал, что такое ревность. И с тех пор ни слова с нею, позабыл он ту Ружицу. Сквозь темное и серое пробивалось желтое: женщина прижималась к нему бедром и ногою; он ухватился за стойку, взглянул на женщину: страшная, жуткая! Он отодвинулся, но ее прижимали к нему.
— Что вам угодно, госпожа?
— Я барышня, господин студент. А что вы, душка, думаете, когда придет поезд из Ниша?
— Какое мне дело до того, когда придет поезд из Ниша!
Он залпом осушил стакан, искал закуску. Очки затуманились, и голоса куда-то отодвинулись, слова стали тягучими, кривыми, путаными. Странно и отнюдь не неприятно.
— А если поезд из Ниша не придет?
И голос у нее отвратительный.
— Барышня, меня не интересует поезд из Ниша. Так же как и вы!
Он повернулся к ней спиной. Давно не приходилось видеть ему столь уродливую бабу. Нет, он не пьян.
— Ошибаетесь, сударь. От него зависит и ваша судьба.
Она стрекотала ему в плечо, как та безобразная молочница на углу улиц Вожирар и Мсье де Пренс, которая всегда влюбленно улыбалась ему и провожала взглядом, пока он не поворачивал за угол. Она похуже той бельгийки, что поджидала его после лекций. И отвратительнее прачки Цулы, которая, еще когда он был в шестом классе гимназии, дергала его за карман и гадко скалилась. Закон, судьба. Невозможно. Да. Он нравился только некрасивым женщинам. Только они замечали его и жалели. А Милена убеждала его, конечно из сестринской любви, что он необычен. Необычен.
…Впервые об этом сказала Иванка, когда однажды он захотел ее проводить: «Ты необычный, Иван. Но я не люблю, чтоб меня провожали». Это Иванка Илич. Четыре года они вместе учились в одном классе, она хуже всех знала математику. «Простите, я не решила». Эта слишком серьезная, сосредоточенная, эта не очень красивая, но милая, такая милая Иванка Илич. Три года она сидела за третьей партой на женской половине, он — за пятой на мужской. А на празднике святого Саввы, когда он читал свое отмеченное наградой сочинение, из глубины зала на него смотрели чьи-то горячие, чуть раскосые глаза, а он вдруг стал заикаться. Пока не узнал глаза Иванки. И тогда он растерялся. А мама это заметила. Выходя из зала, он хотел подождать девушку и рассмотреть поближе. Она ускользнула. По-прежнему одна. Она всегда приходила одна и уходила одна. Вплоть до того последнего раза, за три дня перед выпуском… Отчего пьяницы говорят, будто самое сладкое на дне стакана?