— Она меня оцарапала, — вслух сказал Богдан, пытаясь стереть след женского ногтя на руке, певичка хотела ему «петь до смерти»: так она кричала, заглушая вопли последних отчаявшихся капралов, окруживших одну-единственную женщину, которая осталась в конце ночи в кафе «Слобода». Они тратили свои последние гроши и самые прекрасные, самые волнующие слова, какие знали, восхищались ею, умоляя согласиться на прогулку вдоль Вардара под лунным светом или хотя бы выглянуть в дверь и поглядеть на «небывалую луну», сперва шепотом, а потом громко, стараясь перекричать друг друга; она отвечала им, что ночь холодная и что ее «от лунного света охватывает такая жуть, будто на змею наступила», она не сводила глаз с Богдана, гладила его шею, сюсюкала: «Очень мне нравится, что ты грустный. Я тоже грущу. У меня брат и отец на фронте, все погибнут. Ой, какие у тебя красивые глаза, какой ты видный, самый видный из всех». Он защищался и говорил, что уже влюблен, и следил за Иваном, особенно после драки, из которой с трудом его извлек, а она не переставала восхищаться им, отбиваясь руками и ногами от пьяных раздосадованных капралов. «Твои коллеги, студенты, все хулиганы. Все, кого мне доводилось любить, насквозь испорчены. Все хотят на один вечер, а мне нужно до могилы. Ох, мамочка дорогая, отчего ты мне не попался хотя бы на прошлой неделе. Давай любить друг друга, Богдан, ты меня капельку, совсем малую. А я тебя до неба. Я буду тебе верна, если совсем полюблю, до конца войны, ей-богу, пусть мои брат и отец не вернутся». Он увертывался от нее и с волнением рассказывал о том, как любит девушку, которая сейчас очень далеко, и ему было противно, гадко от выпитого пива, стыдно; он сердился на себя за то, что поддался этому, пусть небольшому, искушению, и певичка все больше волновала его, а следующую ночь он проведет с Наталией, она его ждет. Данило История издевался над ним, оскорбленный его «равнодушием к даме, которая сегодня ночью могла бы осчастливить любого из батальона», клянясь Сербией и собственной матерью в том, что это не ревность. Просто он не выносит два вида лжи: мужскую гордость и еще кое-что, что именно, он не назвал, устремившись к певичке: «Позволь мне, сестра, только руку сунуть тебе за пазуху. Швабы и ее оккупируют. Залезут в Шумадию и к тебе за пазуху залезут. Сербка же ты, господа бога твоего. А пазуха твоя не патриархия ведь, матерь им божью». Тут Иван и вышел из «Слободы» с дамой в желтой шали, Богдан устремился за ним, но в дверях его настигла певичка, и произошло то, о чем он не хотел вспоминать. И все-таки он успел заметить, в какую улицу свернули Иван со своей достаточно жалко выглядевшей спутницей.
11