Когда батальон покинул плац и направился к городу, Катич осознал, что Иван Степанович не головной. Первым шел хор «Обилии», а перед «Обиличем» — военный оркестр во главе с командиром и офицерами. Косара его не разглядит. Только бы из Скопле выбраться. Пусть уж там, на поле боя, случится все остальное.
— Ногу выше! Вперед, капралы!
— Счастья вам, ребята! Счастливого пути, герои!
Чего эти люди от них хотят? Толпа перебьет их яблоками и пирожными. Выколют глаза цветами. Иван поправил очки. Будет ли мама ждать его в Нише с запасными очками? Сейчас поздняя осень, почему женщины и девушки предпочитают именно желтый цвет? Как умел, шагал он по их воплям, цветам, улыбкам, слезам, что стекали даже со стен вокзала, перед которым восседал на своей кобыле Дон-Кихот с копьями усов, возвышаясь над станцией, складами, близлежащими домами; худея на глазах, он превращался в скелет среди цветов и апельсинов, которые швыряли им, стоявшим в строю, женщины и девушки в желтом. Дон-Кихот кричал откуда-то сверху:
— Смирно! Отставить! Смирно! Отставить! Смирно! Отставить! Розмарин, убогая надежда сербская!
— Да стойте смирно, люди! Ведь в шестой раз командует! — кричал и Данило История.
— Иван, стой смирно, седьмой раз кричат. Белград падет, пока мы угодим Глишичу, — ворчал Бора Валет, сквозь зубы пуская струйку слюны до самого конца перрона.
Но прежде чем Иван успел встать по стойке «смирно», капралы очертя голову бросились в открытые вагоны. Он оказался среди первых, вскочил и забился в самый угол. Теперь он спасен: Косара его не видела, не узнала, что он назвал чужую фамилию. А произошло это на улице Престолонаследника Джордже, дом номер 36. Да, 36. А он ее фамилии не знает. Два протяжных свистка локомотива возвестили ему об окончательном избавлении. Он не замечал стука колес и скрипа вагона, оглушительных приветствий провожающих на перроне и вдоль пути. Он оглох от неистовой песни, звучавшей в переполненном поезде, который двинулся к северу.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Около полуночи генерал Мишич, не извинившись, покинул регента Александра и воеводу Путника, застывших в угнетенном молчании над разгромными сводками с фронта и лаконичным донесением генерала Бойовича о неудержимом австро-венгерском прорыве к Валеву и разгроме Первой армии, которой тот командовал. И хотя после двух дней он почти поборол в своей душе колебания, еще на одну ночь он отложил решение ознакомить их со своим замыслом. Это промедление объяснялось не только лишающей разума растерянностью перед возможной утратой всего, чего он добился как солдат и как человек; в его решении завтра утром, а не сегодня вечером предложить то, вероятно, последнее, что еще способно было сделать Верховное командование для восстановления разбитого фронта, заключалось и чувство мести за унижения, которые ему пришлось претерпеть в результате двух увольнений на пенсию, особенно за последнее, прошлогоднее, когда Путник по требованию Пашича и Аписа и, разумеется, без малейших возражений Александра, точно какого-нибудь швейцара, уволил его из Генерального штаба. И Путник, этот первый сербский воевода и вышестоящий начальник, у которого он был помощником и которому сдавал экзамены при производстве в каждый следующий чин, не принял его даже для простого разговора. Пусть же они с Александром проведут еще одну ночь, бессильные что-либо предпринять. В течение целого дня Мишич угадывал их желание во взглядах и намеках. Пусть принц и воевода признаются себе в несправедливости по отношению к нему, пусть искупят ее хотя бы таким образом. Но, стоило ему выйти из здания и в сопровождении адъютанта направиться к себе, он тут же устыдился подобных личных мстительных соображений в эти предсмертные мгновения жизни родины. И чувство стыда заполняло остаток проведенной без сна ночи, укрепляя его окончательное решение принести себя в жертву.
На рассвете, не дожидаясь, пока Луиза приготовит ему чай, он отправился в здание Верховного командования и сел за свой пустой стол, чтобы еще несколько минут подумать. Кто-то положил ему последние донесения командующих армиями, он отодвинул их, не взглянув даже на принесшего. Для его решения факты и все, с ними связанное, были внутри него самого. Если сейчас же не собрать Первую армию и не остановить прорыв неприятеля в центр Сербии, то безнадежное сопротивление продолжится не более десяти дней. Потом предстоит капитуляция и рабство, унижение и смерть. Если не удастся осуществить его замысел, а на успех есть крохотные, чуть заметные шансы при божьей помощи и невмешательстве дьявола, если под его командованием будет добита Первая армия, то без малейшей его вины поражение целиком ляжет на его голову и на веки вечные будет связано с именем Живоина Мишича. И причем без всякой нужды, просто по его собственному желанию он попадет под колеса чужой телеги, повисшей над пропастью. Но в такую минуту жизни родины, перед лицом угрозы существованию всего народа можно ли руководствоваться успехом, разве есть у генерала право уклоняться, опасаясь неудачи, если налицо хотя бы малейшая возможность предотвратить несчастье целого народа? Пусть эта возможность не больше стремления человека к жизни, стремления терпеть и мучиться во имя жизни независимо от исхода, пусть все его устремления останутся лишь подтверждением воли жить свободно и достойно, он, Живоин Мишич, должен поступить по совести и согласно велению этой воли. Он должен исполнить долг, к которому обязывает его положение и сила повелевать людьми, которой он обладает.