В комнату опять вошла девочка, в руках она держала яблоки; засунув их ему в карман, она забралась на колени и принялась пальчиком ковырять погоны.
— Да, да. Если человек думает так, как ты, Живоин, у него воистину есть право отдавать любой приказ. С чистой совестью. А в истории люди и народы более всего терпели от совестливых руководителей. — Словно испугавшись собственных слов, Вукашин быстро выпрямился. — Прости мне эти мысли.
— На войне, Вукашин, надо обладать твердой верой. В бога и в себя самого в равной мере. В себя — чтобы уметь долго терпеть, а в бога — чтобы не делать того, в чем порядочные люди раскаиваются. Потому что война гораздо больше позорит людей, чем их убивает. — Он произнес это укоризненным тоном, отчетливо выговаривая слова, словно диктовал адъютанту.
Вукашин встал и снял с вешалки пелерину и шляпу.
— Давай простимся, генерал. Побудь с нею еще мгновение… — Голос у него оборвался.
Генерал Мишич нежно опустил с коленей девочку и подошел к Вукашину.
— Если в мое отсутствие, — произнес он негромко, — Луизе и детям понадобится дружеская помощь, я хочу, чтобы ты знал: я рассчитываю на тебя. Ни на кого другого. Если я не вернусь, то как-нибудь выплатите по моим проклятым векселям. Продайте вещи, но оплатите их в любом случае.
— О каких долгах ты сейчас говоришь! Плюнь ты на векселя, пожалуйста. Если погибнет Первая армия, погибнут и сербские банки.
— Не погибнут ни Первая армия, ни банки. Но мое имя может быть опозорено. Ты знаешь, для меня в жизни ничего не было тяжелее долгов. Ничто так меня не угнетало и не унижало, как векселя.
— Если об этом нужно говорить, то будь спокоен. Луиза может рассчитывать на меня, как на брата. И ты тоже, всегда, Живоин. Прощай, генерал!
Они долго жали друг другу руки. Потом Вукашин вышел и медленно побрел по мостовой, мимо хризантем. И шагал все медленнее и тяжелее; в кармане у него лежало письмо Пашича, которое Иван должен был передать командиру своего полка в армии Мишича. А он промолчал об этом письме. И теперь стоял в раздумье: куда его девать? По какой улице и по какой дороге сегодня и ближайшей ночью идти, изнемогая под тяжестью голубого конверта Пашича с грифом Верховного командования?
Во дворах Крагуеваца горько пахло хризантемами и похоронами. У подъезда, на улице, фырчал автомобиль; он ждал командующего Первой армией; командира его сына.
Под сумеречным, замешанным на облаках лунным светом возвращалась домой Наталия Думович, медленно ступала по загустевшей грязи, останавливалась при звуках рыданий и поскорей обходила их садами и огородами, чтобы хоть сегодня вечером не знать, кто из ее ровесников и соседей никогда больше не возвратится в Прерово. Потому что в сумерках сельские старосты читали новые списки погибших и раненых. Одной рукой она волочила палку для обороны от собак, а другой прижимала сумку с чистой тетрадкой, конвертами, марками, карандашами. Она возвращалась из Шливова, где с самого полудня писала письма на фронт и читала письма солдат, адресованные женам и матерям. Переполняют ее душу их слова, сказанные под карандаш обрывающимися от рыданий голосами, вздохи или сокрушенное молчание над бумагой, испещренной ее крупными буквами. Слова гудят, точно пчелы, смешиваются, исчезают, появляются вновь; у всех у них есть глаза, губы, свое выражение; каждое отчетливо звучит, тянет за собой свой вздох, как пчела тянет свое жужжание. Солдатские письма все кажутся ей забрызганными грязью, мокрыми, холодными; между их строками зияет бесконечное страдание; буквы только что не взрываются от горя и отчаяния. Начальные слова по обыкновению выписаны крупными буквами, а подписи словно второпях, наспех выведены перед бегством, или солдат, мучаясь, считал их ненужными и для себя, и для тех, кому писал. А ведь как раз в эти закорючки всматривались неграмотные матери, просили пальцем показать им подпись, долго и пристально всматривались в каракули, должно быть, стремясь угадать то чувство, с каким выводила свое имя сыновья рука, а потом отходили, сжав губы, очевидно несчастные от того, что этот узор ничем не был похож на их сына. Слова, размытые каплями дождя или слезами, особенно притягивали их внимание: вглядывались в них, словно пытаясь увидеть конец войны; отцы и деды — те дольше всматривались в конверты и адреса, словно удивляясь тому, как вообще этой бумажке под дождями и бурями, из неведомой дали удалось добраться до них. Жены мужьям высказывали свои печали и чередом перечисляли свои мучения; матери сыновьям — придуманные радости и слова утешения; отцы делились жизненным опытом и особенно предостерегали против непослушания начальству; деды делились домашними заботами, новостями из хлева и конюшни, изредка шутили. И так от одного дома к другому; люди поджидали ее, встречали, усаживали к очагу или на самый порог дома, угощали виноградом, яблоками, сладким вином, ласково и робко касались ее своими огрубелыми, негнущимися пальцами. И когда стемнело и она отправилась домой через поля и сады, одиноко шагая от Шливова в Прерово, окруженная плачем и лаем, ее охватило такое чувство, будто у нее целый батальон мужей, целый батальон сыновей, целый батальон братьев, И даже мысли о Богдане, попытки вслух повторять его письма не освобождали ее, нет, и сейчас по пути в Прерово не освобождали от роя слов, прочитанных и написанных сегодня.