— Прости, сынок, что я тебя разбудила.
Она сказала это очень тихо, с дрожью, прижатая к вагону.
А он где-то очень высоко, в каком-то облаке, и не видно его глаз. Она звала его:
— Я принесла тебе теплое белье, носки. Все, что вам сейчас нужно.
Она говорила еще что-то, но он не слышал; все это звучало где-то далеко внизу, на уровне его башмаков.
— Никаких сладостей я не возьму на фронт!
Он спрыгнул на перрон и горячо обнял мать.
А у нее не было силы даже пошевелиться. Она еле держалась на ногах, почти лишившись сознания под тяжестью тела своего ребенка, младенца, отрока, юноши, сына, уходящего на фронт.
Он почувствовал слабость матери и отпрянул от нее. Смущенно посмотрел на нее, и вдруг его озарило: как она прекрасна, моя матушка.
Она оперлась рукой на стенку вагона и опустила глаза на его грудь, на большое пятно от вина на куртке, разглядела еще какие-то пятна; постарел, подумала она. Постарел, очень постарел. За две недели, что она его не видела, постарел.
— Дожди, скоро снег выпадет, — шепнула она.
— Ты мне очки принесла? — Он оглядывался, не видя отца. — Где папа?
— В Крагуеваце ждет тебя с очками. Ночью я получила телеграмму. Ты знаешь, что Валево взяли? И Милена с госпиталем осталась в городе? — Она смотрела ему прямо в глаза. И ты уходишь — этого не произнесла.
— Разве она могла поступить иначе? — И прикусил язык, боялся, что у нее потекут слезы. Если она заплачет, он убежит в вагон. Он перевел взгляд на плотную колеблющуюся толпу, окружавшую их и прижимавшую к вагону. Ни разу до этой минуты ему не приходило в голову, что Милена может погибнуть. Неужели он даже не подумал об этом?
Ольга видела, как дрожали у него губы, подбородок. Не надо было говорить ему о Милене. Только бы поезд еще постоял.
— Да, сынок, — ничего больше она не могла произнести.
— Они варвары, но ведь не настолько преступники, чтобы раненых, госпиталь… А потом, существуют и международные соглашения о госпиталях во время войны. Существует, мама, международный Красный Крест. — Он опустил руку ей на плечо. Нужно как-то убедить ее в том, что Милене не угрожает опасность.
— Что с пакетом делать, Иван?
— Прости. — Он взял у нее большой, красиво завернутый, она позаботилась, пакет с лентой трех цветов, унес в вагон.
Она заметила, как небрежно он кинул пакет. Для него это ничего не значит. Так же он швырял свой школьный портфель. От самой двери.
— Украдут, — укоризненно заметила она.
— Господи, мама. Мы ведь Студенческий батальон. Мы как одна семья, состоящая из лучших братьев. — Он умолк, сам удивленный своими словами и уверенностью, звучавшей в голосе. — Мы творим легенду. — И опять помолчал. Сейчас он повторил слова Винавера. Ладно, не забывать об этом. — Я серьезно говорю, мама.
Он отвел взгляд от ее удивленного, уже не столь красивого лица. Стал рассматривать толпу на перроне, узнал каких-то знакомых белградцев, штатских, тыловиков-симулянтов, собирающихся бежать на юг, в Грецию. У него рождалось презрение к ним. И какое-то упрямое чувство: он и его товарищи выступают на поле боя, двигаются на север, они одни едут сегодня с юга на север. Вновь повернувшись к матери, он нежно обнял ее правой рукой и повел к локомотиву, к голове эшелона.
— Слушай, мама. Не может погибнуть страна, в которой есть полторы тысячи таких, как мы. Ты думаешь: что значит полторы тысячи в сравнении с неприятельскими дивизиями? Однако, мама, в истории не раз случалось, когда несколько человек или даже одна личность изменяли ее течение. И самое сокрушительное поражение превращали в победу. Я, мама, твердо верю в нашу победу. Когда речь идет о духе людей, цифры ничего не решают. А мы — это дух. Это наш светлый час, мама. «Пусть будет то, что быть не может» — как говорил один из моих парижских друзей.
— А я бы, Иван, как и все матери и сестры, была счастлива, если б вы не были духом. Если б вы оставались только детьми. Детьми в наших объятиях.
Она выскользнула из его рук и сама крепко его обняла. Нагнувшись к ней, он позволил ей, только сейчас, поцеловать его в лицо. Он открылся ее отчаянию. Он чувствовал, что, целуя его, она целует Милену, и гладил ее плечи. Паровоз поперхнулся и запыхтел с какой-то мрачной гневливостью и бездушной силой. Их окутало облако пара. Шум на перроне словно бы вдруг отдалился. И только сейчас, не имея сил совладать с собой, она шепнула:
— Зачем ты вернулся из Парижа?
— Если б я не вернулся воевать, я бы никогда больше не возвратился в Сербию, — ответил он ей в затылок; ее голова лежала у него на груди.