Она вдыхала запах вина и немытого тела, смрад его верхней одежды. Но не убирала лицо, желая вдохнуть запах его детства, запах своего молока, его запах после ванны перед сном.
А ему нужно было говорить:
— Не по душе мне те слова, которыми объясняют, из-за чего мы, сербы, воюем. Из-за чего я стал добровольцем. Мама, разве есть сейчас смысл нам с тобой говорить об этом?
Он опустил руки, чуть отодвинулся от нее. А она держалась за его куртку, глядя на какие-то отвратительные пятна. В детстве был он брезглив и только из ее рук соглашался есть пирожные и фрукты.
— Мама, пожалуйста.
— Я не плачу, Иван. Нет. — Она опустила руку. Нет, она не плачет.
Все, что уходит сегодня, таким и должно быть.
— Не нужно сейчас повторять папины принципы.
— Верно, прости. Сейчас нужно… — Они сделали несколько шагов, чтобы выйти из облака пара. Неизвестно, что нужно в такую минуту. Не годится вот так расставаться, оставлять ее в отчаянии. За спиной звучала песня, которую затянули ребята:
Она остановилась, желая целиком окинуть его взглядом. Сутулится. Раньше он так не ходил. Песня мешала ей. Сейчас нужна тишина, чтоб они могли молча глядеть друг на друга. Глаза дольше всего помнят. Только бы поезд скоро не пошел. Только бы он вовсе никогда не пошел.
— Пройдем подальше по рельсам.
— Да, наша песня лишена смысла. И эти слова. Но дух… Какие последние новости на фронте, мама?
— С нами все кончено, Иван. Говорят, наша армия, так сказать, больше и не оказывает сопротивления. Сегодня утром говорили, будто Верховное командование потребовало от правительства немедленно заключить мир с Австрией. А вчера по городу прошел слух, будто Пашича убили в Лапове. А король и престолонаследник бежали в Черногорию. Об этом я слышала раньше от одного депутата парламента.
— Гнусен, отвратителен наш тыл! И что еще происходит?
— Ужас, сынок. Все укладывают вещи, собираясь бежать.
— А ты?
— Неужели ты, Иван, считаешь, что я могу бежать из Сербии? Волочить чемоданы, мешки, спасать самое себя в такое время?
— Не все пропало, мама. Не все. Это в тылу потеряли веру. Там грязь и мерзость. Ничтожества, отбросы. Если бы родина состояла из одного тыла, ей немедленно следовало бы изменить. — Он с отвращением сплюнул.
Прежде она не замечала, чтобы он так плевал. Почему он меня таким образом утешает? Она догнала его, пошла рядом, касаясь плечом; она всегда испытывала чувство гордости, когда шла по улице рядом с сыном, который был намного выше ее. Стройный, высокий. И вот его грудь пронзят штыком. В темноте она плохо видела его.
— Что ты сказал, Иван?
— Я счастлив, что иду в бой. Клянусь тебе, мама, счастлив. Я не разыгрываю национального героя, клянусь жизнью Милены. — Он повернулся к ней, посмотрел в глаза: зеленые слезы. Какие глаза у моей мамы! — Что ты там шепчешь?
— Я верю тебе, сынок. — Она нашла в темноте его руку, крепко сжала. Всеми сосудами, всем сердцем ощутила силу его ладони. Она не понимала, что он говорил. За спиной у них гремела песня. — Бездушно сейчас петь, Иван. Это словно встреча свадебной и похоронной процессий. — Огрубели у него пальцы от винтовки, но такие же длинные, как у Вукашина. Рука у него отцовская. Только бы поезд не пошел.
— Если мы, кто умеет мыслить, если тысяча триста двадцать один студент и гимназист, сколько нас в этом поезде, если мы не признаем поражение, значит, Сербия не погибла.
— Ах сынок ты мой простодушный, — шепнула она погромче, потеряв осторожность, и раскаялась, умолкла. Его дыхания не слышно, только рука у нее в ладони. — Я понимаю, очень трудно сейчас провести границу между глупцами и мудрецами. Между трусами и патриотами. Не нужно говорить об этом.
— Это сейчас лучше всего понимают подлецы. Я еще раз тебе говорю: я воистину верю, что к нашей судьбе не имеют никакого отношения ни правительство, ни Верховное командование, ни даже война. Наша судьба предопределена неким высшим законом. И никакой роли не играет, что швабы перешли Колубару. Вот так, мама.
Прислонившись к будке стрелочника, она глубоко вздохнула:
— Ты говоришь какие-то странные и чужие слова.
— Я из самого сердца произношу их, мама. Посмотри на меня.
Ее глаза скользнули по его лицу.
— Сынок, я ужасно несчастна. Нет, это даже не несчастье. С тех пор как Вукашин уехал с Пашичем в Валево, все эти восемь дней я не спала даже восьми часов. Я не понимаю, зачем я до сих пор жила, я словно вижу во сне нашу жизнь до войны. А настоящая жизнь — это война, вот это, сегодняшнее. — Она закрыла лицо ладонями.