Он был потрясен ее шепотом и ее словами. Он приблизил к ней свое лицо; ее пальцы чувствовали его дыхание.
Она отняла их, жадно смотрела на него, вбирая в себя его облик: мой, он мой, мой сын!
Теперь он видел, как страдание углубило ее глаза, опалило тонкое, нежное лицо. И не только тревога за его судьбу и за судьбу Милены тому причиной.
Он посмотрел на вокзал: дежурного не было видно, отправления нет, пока. Шум голосов и песня с перрона разносились по долине.
И он положил руки ей на плечи; она знает о том, во имя чего он должен погибнуть. Только она его не обманет.
— Ты в самом деле не понимаешь, зачем ты жила до сих пор?
Она подбирала слова, искала такие, чтобы не вызвали у него печали.
— Внезапно, вдруг мы лишились всего. И остались абсолютно одни, Иван. А быть одному — это единственное несчастье, которое не проходит бесследно для души. Оно в ней остается.
— Чья это мысль, мама?
— Разве это мысль?
Они молча смотрели друг на друга, узнавая себя.
— Вокруг тебя всегда было много людей. Самых разных, веселых. Прости, что я говорю об этом. Я не любил твое окружение.
— Я не упрекаю тебя за это, сынок. И твоего отца тоже не упрекаю. Вы, мужчины, не знаете, ни кто вас рожает, ни кто вас любит. Вы хорошо знаете только того, кого вы ненавидите. А еще лучше того, кто вас ненавидит. Когда ты вернешься после войны… — Она умолкла, руки у нее повисли, она отошла от стены этой будки и устремила взгляд куда-то в низкое, угрюмое небо, замкнувшееся навсегда.
— Что будет, когда я вернусь после войны?
— Ты сам скажи, сынок. Я хочу услышать это от тебя.
— Что будет, когда я вернусь после войны?! — воскликнул он, снимая очки и вытирая лоб. — Да, что будет, когда я вернусь после войны? Не знаю. Не вижу. Собственно говоря, то, что я вижу после войны, такое маленькое и незначительное. Ради такого будущего я бы не пошел воевать. Я бы стал дезертиром.
Она молчала: может, он влюбился? Она повернулась к нему, его взгляд опять загорелся. Загорелся вдруг, как прежде. Он, улыбался, не объясняя причины. Только бы поезд не отправился. Кто-то кричал: будут стоять еще два часа. Неужели всего только два часа? Неудобно спрашивать его, есть ли у него девушка. А ей очень хотелось это знать, это мучило ее с тех пор, как он пошел добровольцем. Грустно, если какая-нибудь девушка не полюбила его; грустно, если он не любит.
Он взял ее под руку и повел обратно к вагонам, на перрон. Сейчас нужно поговорить с матерью о самом главном. Глупо и нелепо погибать с заблуждениями и с ложью. Я хочу знать правду, отправляясь в окопы. Правду о родителях и правду обо всей своей жизни.
— Иван, ты не сказал мне, что будет, когда ты вернешься после войны.
Она ловила каждое его движение. Он стыдился любой похвалы и всегда вот так хмурился. Когда был малышом, любил играть в одиночестве. Забирался под кровать, в шкаф, лазил по кустам в саду. Он вдруг выпустил ее руку.
— Я не хочу думать о будущем. Меня интересует другое. Я хочу знать, как вы с папой выглядели, когда были молодыми?
— Как мы выглядели? Уже не знаю. После всего, что случилось, не знаю, Иван. — Она умолкла.
— Мама, ты не разочаруешь меня. Говори не стесняясь.
— Я должна с тобой и с Миленой вернуться домой, в нашу комнату, к своим вещам, и там вспомнить, что было когда-то. Что произошло давно.
— Я не очень понимаю тебя.
— Ты и твой отец, вообще вы, мужчины, можете жить идеями. Каким-то будущим. А мы, женщины, живем воспоминаниями. Мы осуждены жить прошлым. И когда мы теряем прошлое, когда приходит война… Ты спрашиваешь меня о том, как выглядел твой отец?
— Да. Каким он казался тебе, когда вернулся из Парижа? Почему тебе неловко об этом говорить?
— Нет, нет, сынок. Мне вовсе не неловко. Наоборот. Вукашин был особенный молодой человек. Отменный, тонкий, ничего крестьянского. И очень серьезный. Какой-то по-хорошему озабоченный. Удивительно приятно было его слушать. И белградская молодежь, знаешь, его обожала.
— А в чем он больше всего переменился?
— Ну, стал молчаливым. Как-то замолчал с годами. Да, под грузом забот. Эта проклятая политика съедает душу у человека.
— Мама, чем я похож на папу?
Она молча смотрела на него влажными глазами. И ему казалось, не только с выражением материнской любви.
— А ты хочешь походить на него?
— Я не хочу ни на кого походить, — отрезал он.