Иван вышел, он улыбался и показался ей вдруг маленьким, — совсем ребенок, только что научившийся ходить, неуверенно и нетвердо делающий шаги к ней. Он был в чьей-то огромной солдатской шинели, в какой-то большущей шапке, просторных ботинках, которые он с трудом волочил, и улыбался. Она взяла его за руку, мой ребенок, повела к вагону — «42 человека — 8 лошадей», — улыбалась, успокаивала:
— Я тоже верю, Иван, что с тобой ничего не случится. Не бойся, Иван. Мать чувствует беду и опасность. Сейчас она тебе не угрожает, не бойся, сынок. Я вижу тебя возвращающимся с войны. На белградском вокзале. Мы встречаем тебя.
— Мама, у меня тоже есть девушка.
— Превосходно. Как я счастлива, сынок.
— Катич, влезай! Прощайте, прощайте! До свиданья в Загребе! До свиданья в Любляне! До свиданья в Вене! До свиданья в Будапеште! Ура! Ура!
— Мама, ее зовут Косара. Она живет в Скопле, улица Престолонаследника Джордже, дом тридцать шесть. Да, верно. Это моя девушка, мама. Моя последняя любовь. Тебе, кажется, не нравится ее имя?
— Нет, нет, сынок. Почему не нравится? Косара — это ведь старое сербское имя. Пиши ей почаще, не будь как все мужчины.
— Буду писать, не беспокойся. Это чудная девушка. Красавица. У нее дивная душа, она умница, гордая… Образованная, с прекрасными манерами. Ты придешь в восторг от ее манер. Поэтому я и волнуюсь. Я бесконечно счастлив, мама. Я иду в бой влюбленным, ты понимаешь, мама? — кричал он, вырываясь из ее объятий, а поезд начинал движение на север.
Она сунула голову к нему под шинель. Услыхала его первое рыдание и отпустила его. Улыбалась, безмолвная. Он махал ей ручонкой и куда-то исчезал.
Возвращаясь от реки и с трудом волоча котомку с гостинцами и мокрой сорочкой, подавленная отчаянием, Наталия застыла словно перед внезапной опасностью: со своего балкона ее подзывал Ачим Катич. Он был единственный во всем Прерове человек, которому она могла выплакаться. Он звал ее, сердился, что она стоит под дождем в грязи.
— Отчего ты такая бледная, дитя? Где ты была?
Не снимая котомки, она стояла перед ним с опущенной головой и держалась рукой за голубой столбик балкона.
— Я опоздала на поезд, деда, — вынуждена была признаться.
— Снимай котомку и садись. Куда ты собралась?
Она села за его стол, где лежали газеты, а поверх них пенсне, переплела пальцы, молчала. Надо было зайти к нему перед отъездом. Последние дни он то и дело интересовался, нет ли писем из Скопле. Ожидал вестей о внуке, которого не знал.
— К своему бунтовщику в Скопле отправилась?
— В Крагуевац. К вечеру они туда прибывают. А потом, должно быть, на фронт, — шептала она; в подступивших слезах помутнели и расплылись газеты и стол.
— Как же это ты поезд проморгала, господи милосердный?! — вдруг воскликнул он, стукнув ладонью по столу.
Ей по душе был его гнев; она молчала, желая, чтобы он еще сильнее и строже выбранил и обидел ее; желала, чтоб он ударил, чтоб стало больно этому одеревеневшему телу, которому даже в Мораве не было холодно. Она ждала этого и молчала.
— Почему ты у меня тележку не попросила? Когда тебе надо быть в Крагуеваце?
Она подняла взгляд, и он застрял в его белой раздвоенной бороде. Слышала, как шуршали газеты от ее дрожи.
— Надо было успеть до полудня и дождаться вечернего поезда. На нем они приезжают из Скопле.
— Ну тогда ты успеешь! — Он опять хлопнул ладонью по столу, пенсне подскочило. — Успеешь, доченька! Если сейчас на тележке через Левач, то будешь в Крагуеваце вечером до десяти.
Она уставилась на него: не понимала, не верила. Не могла шевельнуть губами. В ушах у нее опять звучал свисток паровоза, а она снова стояла в реке по самую грудь.
— Сейчас велю заложить кобылу. И один из этих бездельников Толы поедет с тобой. Здравко, хоть он и мальчонка еще. Пускай мужик с тобой какой-никакой будет. Кобылу подхлестнуть, да и вообще под рукой… Не будь этого гнилого неба и злобной воды кругом, может, я и сам бы с тобой поехал. Взглянуть на этого своего внука.
— Поедем, деда, — сквозь слезы произнесла она.
Он обеими руками схватился за косяк, глядя куда-то в ясени, в небо; страдание его обратилось в гнев:
— Не могу, Наталия! Пока в Сербии правит Пашич и его охвостье, шагу не сделаю из Прерова. Двенадцать лет я отсюда не двигался. Не могу, Наталия. Езжай сама, доченька. — Встав, он велел закладывать в двуколку кобылу, взять с собой на три дня овса, потом приказал Здравко надеть и обуть лучшее, что есть, приготовить хлеба и все что следует в дорогу.