Тяжело и грустно вздыхали коровы, почесывая рога о дерево. В темноте мерцали большие коровьи глаза. Терпкий запах навоза щипал ноздри.
Кто знает, может, Драгана уже прикончили. Попытался германец на него забраться, свалился раз-другой, а солдаты кругом животы надрывали, один не выдержал сраму и пустил коню в голову пулю. Надо было б его еще поискать. И идти к Валеву, Мионице, к Лигу, там штабы дивизий. Драгана не станут держать на фронте да на Сувоборе. Если не прикончили за непокорность там же в дубовом лесу. А может, он убежал при первом же залпе, когда неприятель под прикрытием тумана вышел в спину эскадрону? Умчался в лощину. Или на гору. Если так, должен был бы найтись!
Два дня и три ночи шнырял Адам вокруг неприятельского обоза и штабов, переодевшись в мундир, снятый с убитого вражеского солдата. Его гоняли как бешеного пса по огромному пустынному загону, куда он забрался, наблюдая за передвижениями неприятельской армии. Сунул он голову черту в пасть, а разве мог он поступить иначе? Если б не застиг он этого Станко-личанина, в самый раз как тот большую нужду справлял, и если б не сумел он по-человечески сговориться со Степаном, хорватом, унтер-офицером, как уйти им на сербскую сторону, то схватили б его как сербского шпиона и не сносить ему головы. И если б Степан не сказал чего-то там по-швабски, когда они напоролись в овраге на солдат, которые, как с ледащей скотиной, расправлялись с пленными обозниками, оробей Степан тогда, висеть бы Адаму сейчас на первом дереве. И не дождался б он этой позорной благодарности перед строем эскадрона «за про явленную храбрость и находчивость», а мне такая храбрость, сам понимаешь… «Сумел бежать из плена и привести с собою еще двух братьев славян». Позорная, обидная похвала. На войне ничего нет легче, чем соврать да обмануть. И не был он в плену у швабов, и нет никакой его заслуги в том, что «два брата славянина», как выразился командир эскадрона, перебежали на сторону сербов. Голодные были люди, темно в глазах у них стало, пропала охота мотаться по горам и сугробам за Франца Иосифа и венских гологузов, обрадовались первой возможности сдаться какому-то несчастному сербу, искавшему своего коня. Мать ее, эту свободу, это отечество, эту разэтакую войну!..
И Адам натянул на голову попону. Утопал во тьме, корчился, стуча зубами от холода.
— Адам, дядька тебя там ищет, — тормошил его Урош Бабович.
— Какой еще дядька! Нет у меня никаких дядьев, катись они все!..
— Адам, сынок! Это я, Тола… Что ты в стойло-то забрался, господь с тобою!
В самом деле Тола. Но Адам не вылезал, не хотел вылезать, досадуя за то, что отыскали его преровцы, и не кто-нибудь, а Тола Дачич, да еще застал в таком виде, что теперь в Прерове будут смеяться, может и Наталия посмеяться; Джордже — тот испугается, Ачим разозлится, узнав, в кого он превратился, а тут еще придется рассказывать о Драгане, слушать байки да всякую ересь, нет, не пойдет.
— Вставай, Адам, дай на тебя глянуть!
Парень сбросил попону, приподнялся.
— Чего ревешь?
— Если б мог, сынок, я б запел.
Урош Бабович вышел из хлева.
— Знаешь ты, не люблю я сырость. — Адам сел, стал прикуривать сигарету. Только Толы Дачича ему сегодня не хватало.
— На тебе бумажки и табачку. Лучше сверни, а сигареты прибереги.
Адам машинально взял табак, сунул в карман шинели.
— Ты чего тут вертишься? Слыхал я, Алекса и Блажа твои были живы два дня назад. С тех пор большого огня не было. А мы удираем, как видишь.
— Не удираете вы, сынок. Генерал Мишич не бегает. Через день-другой опять полезете на Сувобор, а там и к Дрине пойдете. Мне генерал Мишич лично гарантию давал: шваб в Сербии рождества не встретит.
— Брось ты мне генералом Мишичем мозги трепать. Расскажи лучше, что в Прерове?
— Мы с Джордже до Валева вместе были. Тебя искали по лазаретам. И моих ребят. А когда враг подошел к Валеву, подались на Лиг. Оттуда Джордже домой отправился, а я не захотел. Что мне делать в пустом Прерове? Тут мои сыновья, тут все мое.