В горных селах, где нам часто приходилось останавливаться на ночлег, я вспоминал разговоры о политике у нас дома между тобой и твоими друзьями. Для вас политика — дело освобождения и объединения южных славян, дело прогресса, морали, демократии… Никогда я не слышал от вас, чтоб вы говорили о нищете и бедности нашего народа. А знаешь ли ты, папа, как ужасающе нищ наш народ? Этот народ можно или презирать, или честно бороться за его избавление. Существует только одна сербская политическая проблема — бедность! Нищета народа! Прав был мой друг Богдан Драгович. Ты помнишь его, папа? Он тяжело ранен во время безумной ночной атаки на вражеское пулеметное гнездо. Этого человека одолевал комплекс храбрости, как меня до моего ухода на войну преследовал комплекс истины. Я слышал, будто он попал в плен. Одна мысль об этом наполняет меня отчаянием.
А мы отступаем, непрерывно отступаем. В этом жутком испытании — на войне — для меня не самое худшее то, что здесь убивают и гибнут. Люди по преимуществу гады. Убивают из потребности убивать, и это считается подвигом. Однако на войне нет воюющих сторон. На войне воюют и против своих, и против своего народа. Штабы ужасны, как и любая власть на земле. И тем более ужасны, чем больше у них права распоряжаться человеческими жизнями. Глупость, испорченность офицеров, их жестокость в обращении с солдатами — беспредельны. У нас был один прекрасный командир, но его тяжело ранило. А солдаты, герои Цера и Майкова Камня, люди высочайших достоинств, способные на великие подвиги и поступки, грабят все, что попадет под руку. Уничтожают имущество крестьян, как будто оно принадлежит врагу. За кусок хлеба, фляжку водки, тряпку обнажают штыки и бьют прикладами. Меня заставляет страдать и мучиться это варварство во имя отечества и свободы. Этот разгул всех инстинктов, этот воинствующий эгоизм, это солдатское отчаяние! Я в смятении, папа! Неужели мы в самом деле такой народ? Или человек вообще таков? И я в смятении от собственной смятенности. Где же это я рос? На каких истинах я воспитывался, чтобы быть патриотом и гуманистом?
Прости, папа. По существу, я теперь больше ни в чем тебя не упрекаю.
Прощай, Иван
Когда Тола Дачич услыхал весть о том, что сын его Милое жив и здоров, находится на позициях в охранении и добраться до него нельзя, он извлек из котомки дудку и со всем светом поделился своей радостью. И пошел по селам, где стояли войска, от дома к дому, от конюшни к хлеву, от амбара к корчме, чтобы ободрить, повеселить людей, вызвать у них смех.
— Сынки мои, детки, последний петушок швабам прокукарекал. Оттуда, с Крайны, черным-черны дороги, грядет русское воинство. Земля гудит под копытами коней, животины все огромные, господь их сохрани, все жердины у нас обгложут. Клока сена не останется на пахоту, ненасытны русские кони, а о русах уж и не говорю. Бочку зараз осушают, господь им пошли здоровья. Как это откуда я знаю? Но коли спрашиваешь, знай: говорил мне командир полка. Перед всем батальоном, триста человек слыхало, по-нашенски, по-сербски человек толковал: генерал Мишич депешей сообщил, подошли русские к Чуприи. Как буря идут они и через два с половиной дня будут в Милановаце. Как же ты смеешь, сынок, не верить в русского царя? Он ради Сербии объявил войну германскому Вильгельму, своему брату двоюродному, а ты здесь, под Сувобором, сербский капралишка, русскому царю не веришь. И вправду мы, сербы, стручок от человечества. Нишкни, не ломай веры и запомни: я есть Тола Дачич из Прерова, и можешь мне могилу опоганить, ежели не встретишь ты рождество со своими домашними.