Он гнал от себя все свои преровские воспоминания и в перерывах между боями вертелся возле пленных, выискивая боснийцев и хорватов, угощал табаком, хлебом, ракией, чтобы освободить их от страха и добиться ответа на вопрос:
— Не видел ли кто в последние дни очень красивого коня? Вороного.
— Именно красивый тебе и понадобился?
— Красивый, говорю. Такой красивый, что невозможно позабыть, раз увидев.
— Эх, братец мой! Столько красивых коней в императорской армии.
— Где ж ты видел этих красивых коней? Неужто они красивые?
— Было их сколько душе угодно, пока ливни не излились и пока не полезли мы в ваши горы. С тех пор человек перестал походить на человека и конь на коня.
— А сербского коня ты видел красивого? Вороного, с белой звездой во лбу и белыми бабками?
— Аллахом клянусь, такого не видал. Мы у вас только рогатую скотину брали.
Адам принимался рассказывать им, какой был Драган; пленные внимательно его слушали; только они-то, по правде говоря, и слушали его со вниманием, когда он толковал о своем утраченном коне. Потом появлялся командир, и тогда он угрюмо замолкал.
И опять, чуть выдавался случай, подходил он к новой партии пленных, вытаскивал кисет, подносил ракии, спрашивал: «Не попадался ли кому из вас, люди, красавец вороной? Белоногий, с большой белой звездой во лбу?»
Пленные переглядывались, отворачивались, не понимая; разве что хорваты да чехи спешили выложить, что знали. И даже более того. А он, убедившись, что они сочиняют уж вовсе без меры, отплевываясь, уходил. И с нетерпением ждал команды двигаться вперед, к Колубаре и Валеву. Самые большие надежды возлагал он на Валево: здесь штабы дивизий, полковники, генералы, здесь мог оказаться и Драган.
Едва генерал Мишич с оперативным отделом штаба армии в сопровождении конного взвода охраны покинул Гукош, как их догнал фельдъегерь с депешами Верховного командования. Не сходя с коня, возле опрокинутых фуражных упряжек, трупов лошадей и валявшихся в грязи патронов, генерал остановился, чтобы ознакомиться с этими сообщениями.
В приличествующих государю выражениях, осыпая похвалами, Верховный командующий престолонаследник Александр жаловал ему чин воеводы.
Мишич не сводил глаз с текста, сраженный внезапно опалившей слабостью. Ему казалось, причиной тому была не только радость; иное, неведомое ощущение возникло у него в душе, и нечто смутное, непонятное заполняло голову. «Страшно тебе чего-то, Живоин?» С самого начала своего пути слышал он голос матери. Поднял глаза: Бачинац исчезал, растворялся вдали между уходящими к Дрине горами.
— Прошу вас, господин воевода!
Улыбаясь, явно взволнованный фельдъегерь протягивал ему жезл воеводы, и волна восторга захлестнула дорогу, ограниченную с обеих сторон изгородью; кто-то из офицеров даже начал палить в воздух из револьвера. Этот восторг и выстрелы рассеяли мглу, затянувшую было его родные края, и вернули ему привычную сдержанность. Резко прозвучал его голос:
— Драгутин, прими это и сунь в ранец! — Он повернулся к офицерам — Не к добру, господа, когда Верховное командование спешит с наградами.
И погнал коня рысью по разбитой дороге, хранившей следы разгрома австрийцев; это была та самая дорога, по которой он с трудом пробирался на автомобиле сквозь толпы беженцев и солдат, чтобы в Мионице принять командование Первой армией. Теперь с гукошских склонов он видел иное.
Вывернулась Сербия, выжила, выгнулась в сторону Савы и Дрины, сбрасывая с Рудника, Сувобора и Малена Балканскую армию Австро-Венгерской империи, и армия эта убегала очертя голову перед все более редкими, но гневными, несущими возмездие выстрелами Первой армии; позади обеих армий воцарялась холодная, избитая тишина под низким, темным небом, которое вот-вот разразится снегом, чтобы похоронить погибших людей и скотину, заровнять окопы и воронки снарядов, засыпать дороги, по которым прошла война.