Сквозь карканье ворон послышался астматический кашель воеводы Путника, главы Верховного командования, подлинного командующего сербской армией; напротив него Никола Пашич равномерно постукивает тростью об пол, сопровождая его глухой и трескучий кашель легкими кивками и не сводя глаз с карты боевых действий. В серую массу слились генералы и офицеры, и у всех, кроме Мишича, на лицах злое и обиженное выражение. В черном — политики, демонстрируя озабоченность и свою сокрушенность, сидят потерянные, точно в ожидании приговора.
Кого судят сегодня вечером в этом зале, над картой боевых действий Сербии? Самое Сербию или политических и военных карьеристов; нас, собравшихся вокруг карты, или тех, на поле боя, мокнущих под дождем раненых, мужиков, беженцев? А что, если приговор уже вынесен? Зачем он здесь? Только свидетель? Или, может быть, один из тех грешников, которых во имя отечества в силу некоей исторической неизбежности провозглашают виновниками поражения? Дабы в души потомков насмешками и проклятиями всадить страх перед любой непокорностью требованию — во имя свободы жертвовать всем? Что здесь ни скажут и ни сделают, что ни решат сегодня вечером в зале Окружного суда над военной картой Сербии, над этим совершенным хаосом линий, названий, цифр, — это не решит судьбу Сербии. Наверняка нет. У него возникает желание всю эту обрядовую официальщину нарушить чем-то, что напоминало бы о существовании реальности за стенами зала, чем-то похожим на тот окровавленный и изодранный шрапнелью мундир, который вынес, держа его за воротник, фельдшер из перевязочной и остановился перед ним, Вукашином, объясняя, что Милена в операционной и сейчас ее нельзя вызвать. Он кашлянул, стул скрипнул под ним, он ждал какой-либо реакции со стороны офицеров. И по очереди переводил взгляд по лицам безмолвных штатских, министров и членов оппозиции, хотел сказать им: «Люди, видите, какой дождь идет?» Нет, это не отвечало бы той мрачной озабоченности, внушающей страх оцепенелости людей, которые правят и командуют Сербией. Он хочет произнести какое-нибудь совсем обыкновенное, человеческое слово, например о воронах, но его предупреждает поспешное вставание присутствующих, приветствия, стук каблуков: в зал входит, по-военному держа руку у козырька, престолонаследник Александр.
Усаживаясь на свое место, престолонаследник вздрогнул от неожиданности, увидев напротив себя его, Вукашина, частого и принципиального критика монархии; посмотрел на него вызывающе и зло. Вукашин ответил пристальным, полным несокрушимого спокойствия взглядом. У престолонаследника растерянно зашевелились руки. Все, кроме Пашича, обратили на это внимание, ожидая залпа нетерпеливых слов.
— Начнем, ваше высочество, — произнес Пашич, глядя на свои колени и не переставая постукивать тростью по полу, сейчас несколько тише.
Престолонаследник Александр нервно повернулся к окнам; вероятно, ему мешало присутствие Вукашина или птичий грай снаружи.
Вукашин не помнил, чтобы когда-нибудь видел его спокойным, чтобы кто-либо из окружающих не вызывал у него гнева. Этому чрезмерно серьезному и холодному наследнику престола всюду тесно; этот честолюбивый принц, который уже правит, на удивление быстро и легко постиг извечный закон власти и властолюбия. Однако независимо от того, что он собой представляет и каков он лично, сей государь, под знаменем которого Иван уходит под пули и картечь, олицетворяет собой половину национального завета и воинской клятвы «За короля и отечество», с которой ежедневно погибают тысячи людей. Этот худощавый молодой человек с короткими усиками, воспринимающий свою роль слишком серьезно, когда молчит, производит несколько жалкое впечатление рядом с бородатыми министрами и седыми усачами генералами. Вот он что-то тихо сказал. Пашич прекратил стучать тростью.