— Братья, кто знает поручика Владимира Тадича?
Раненые сердились, ругались, что их не уносили в помещение.
— Он у меня командиром.
— Когда ты последний раз его видел? — Она нагнулась к шепоту, доносившемуся из соломы с телеги.
— Утром. Как приказ пришел: первому батальону с позиции не сходить. А вчера с обеда до вечера у нас половину людей перебило. Меня под вечер зацепило.
— Что он делал, когда ты его последний раз видел?
— Ругал взводного из пулеметчиков. А потом побежал к нашему пулемету.
— И больше ты его не видел? Не слышал?
— Нет. Швабы полезли из рощицы, поле вроде зазеленело. И гаубица, стало быть, один к одному кладет. Тут мне ноги и подрубило.
Она подошла к стене и прижалась лбом к камню.
— Позовите полковника Павловича! Надо прекратить этот грай! — строго приказал Верховный командующий, стоя у окна рядом с Пашичем.
— Сейчас стемнеет, и птицы успокоятся, ваше высочество. Мы можем немного подождать, — сказал Пашич, возвращаясь на свое место за столом.
— У нас нет времени.
— На все есть время, престолонаследник.
— Зажгите свет! — распорядился Александр и закрыл окно. Прежде чем он вернулся на свое председательское место, Вукашин успел сесть на свое, в конце стола, не поднимая взгляда от пола: предстоит ли ему сделать ошибку, которую он никогда не сумеет исправить? Ничем. Люди сейчас не желают слышать разумного мнения; в общем страдании хотят общего, единого суждения. Он закурил. На потолке вспыхнул свет, линии и стрелки на карте боевых действий в Сербии словно попытались убежать с судейского стола, но, пойманные взглядами присутствующих, замерли, чреватые напряженностью. Он сделал несколько глубоких затяжек и словно бы захмелел. Но услышал четко:
— Вы мне, воевода, предлагаете капитуляцию? — произнес Верховный.
Вдоль судейского стола, по Сербии, между мундирами и сюртуками поползло молчание: Вукашин ощутил на своем лице его холодное короткое прикосновение. Свет навсегда сохранит все; у людей есть тени, двойники; судебная зала полна людей и теней. Он ощутил смутное желание взять за руку генерала Мишича, увидеть его глаза. Генерал задумчиво изучал сложенные пальцы своих рук. Глава правительства Пашич ногтем царапал край карты. Остальные не сводили глаз с бледного опухшего лица воеводы Путника, разглядывали его седую, старческую голову. А тот крепче оперся на стол и прокашлял с нескрываемым раздражением:
— Вы слышали факты. На основе их я делаю выводы. Это мой долг и мое право перед отечеством.
— Вы предлагаете просить мира у Австро-Венгрии? Отказаться от вековых заветов борьбы за свободу и единение? — Престолонаследник Александр взглядом бросил ему вызов, ерзая, едва удерживаясь на краю стула.
Воевода Путник повернулся к нему, глаза его округлились.
— Я предлагаю, ваше высочество, спасать то, что пока можно спасти. Если можно. В этом — роль любой народной армии.
— Вы предлагаете мне капитуляцию! Говорите яснее, воевода!
Воевода Путник встал, обвел взглядом карту Сербии до самой болгарской границы, затем лица присутствующих и, повернувшись к Александру, с глубокой болью и неподдельным отчаянием в голосе произнес:
— Мир я вам предлагаю, наследник престола! Мир. Мир вашему несчастному, истекающему кровью народу.
— Позор! Бесчестие! Предательство!
— Мир никогда не позор для человека. Мир не бесчестит народ, защищающий себя от гораздо более сильного противника. Народ, у которого героически погибла треть армии. Мир — это позор для разбитого завоевателя. Мир…
— Ваш мир стал бы нашим самым большим поражением! И концом сербского государства! — прервали его политики.
— Мир, господа, — самое меньшее поражение из всех, какие мы можем пережить в этой войне. И… — Кашель заставил умолкнуть воеводу Путника, и он сел.
Никола Пашич подвинул ему чашку с чаем, что-то шепнув.
Вукашин не любил Путника из-за его отношения к генералу Мишичу, но сейчас его потрясло острое чувство сострадания и восхищения рассудительной совестливостью и мужеством старого солдата, которому выпала на долю редкостная слава быть полководцем маленькой страны, чья армия победила в двух войнах. Только человек, безмерно любящий свою страну, может обладать сегодня такой моральной храбростью; и лишь истинная храбрость может быть столь рассудительной, когда все потеряли голову. Ни за какую цену я не должен изменить своим убеждениям. Тот, кто не предает самого себя, никого не предает. Он схватился за стул, чтобы успокоить руки.