— Ты ассистентка? Ты присутствуешь на операциях и все это видишь? — задыхался он.
— Папа, ради бога.
Он долго молчал. А она не знала, что сказать. Он обидится, если она скажет, что из-за Владимира не может оставить госпиталь.
— Ты плакала целыми днями, когда мальчишки перешибали лапу котенку. Ты бабочку не могла поймать, — говорил он, глядя на пятна крови у нее на переднике.
— Это было до воины.
— А сейчас, Милена?
— Сейчас война, папа.
— Для операций нужен опыт. Нужна грубая, то есть сильная личность.
— Нет, нужна только любовь. Я должна идти. Приходи утром, около восьми.
Она уходила, оборачиваясь, пошатываясь: хоть бы еще мгновение побыть под защитой его руки. Заплачет. Нет, нельзя.
— Иди, папа, отдохни. Я жду тебя завтра в восемь, — шепнула и быстро пошла по неосвещенному коридору.
Онемевший, он долго смотрел на двери операционной, ей вслед. И на свою трость, упавшую в грязь и нечистоты госпитального коридора. Вот она боль, которая гасит все остальное. И лишает смысла все. Все. Он поднял трость и пошел к выходу.
Он остановился перед завесой темноты, перед подводой с ранеными; волы лежали в луже. На него, излучая зеленоватый свет, смотрели воловьи глаза. Он застегнул пелерину, надвинул шляпу и, крепко держа трость, едва сумел спуститься по лестнице. Свет фонарей расплывался в слезах.
Выйдя на улицу, остановился под первым же деревом, пытаясь осознать, что произошло сегодня. И услыхал за спиною знакомый кашель. Оглянулся и вздрогнул — тот самый крестьянин в меховой шапке с мешком. Что за призрак?
— Ты кто такой?
Тот молчал в темноте.
— Сын у тебя живой? — выкрикнул он.
Тот не двигался с места, безмолвный; мимо проехала телега с ранеными.
— Табак у тебя есть? — прохрипел из мрака кто-то знакомый.
— Есть.
— Дай на закурку.
Крестьянин подошел ближе. Но лица его Вукашин не видел. Может, у него борода. Старик. Сейчас все отцы носят бороды, теперь все старики.
— Откуда ты, приятель? — Старик громко фыркнул. — Я спрашиваю, откуда ты? — Тот отступил на шаг. — У тебя сын в госпитале?
— Не знаю, — шепнул тот.
— Как не знаешь? — Вукашин протянул сигарету.
— Не нашел я его. Зажги мне.
Как будто он слышал этот голос. Где-то. И давно. О чем-то его просил. Почему-то грозил. Спорил. Кричал и ругался. Оскорблял, умолял. Из-за этого голоса Вукашин много страдал, раскаивался, стыдился, презирал себя, старался его позабыть; кто знает, как давно не слыхал он его, а не позабыл; чиркнул спичкой, вгляделся: он. Огонек осветил лицо, сигарету, в угасающем свете мелькнула черная борода, маленькие глаза и густые брови, всегда неизменные.
— Джордже! — всхлипнул Вукашин и оторвался от дерева и от него, безмолвного и неподвижного, каким он и был когда-то: в хлеву, в саду, в дверях бондарни, перед Ачимом, в ярости не скрывавшим своей ненависти из-за всякого пустяка и из-за него, Вукашина, которого отец любил несправедливо и больше, поэтому Джордже часто бывал вот таким безмолвным и неподвижным; старик, всегда старик, и по сравнению с женой Симкой — для нее он старик с колючей черной бородой под меховой шапкой. И у него сын в армии, Адам. Вукашин узнал имя племянника. Адам должен походить на мать, должен быть очень красивым. Поздно он родился, Джордже ему, конечно, не отец. Все равно он принял ребенка, ведь он считается его сыном. Если этот парень погибнет, в Прерове не станет Катичей.
— А где твой сын? — прошептал он.
— Я его ищу, Вукашин.
Задушенный шепотом Джордже, Вукашин нащупал дерево. Когда вновь увидел перед собой брата, совсем рядом, с цигаркой в зубах, он протянул руку, чтобы поздороваться, но не встретил во мраке другой руки, и его пустая мокрая ладонь упала вдоль тела.
— Он в Валеве? Ранен?
— Вчера я слыхал, будто ранен. Сегодня мне двое сказали, что не ранен он, а это еще хуже. И будто присоединили его к четвертому полку. Потому что его эскадрон выбили начисто. А теперь и четвертый полк выбьют начисто. Свинец льет, дождь льет, — шептал он. — Дай огоньку, — сказал громче глухим голосом.
Вукашин протянул ему коробок спичек. Джордже зажег погасшую сигарету.
Человек умирает таким, каким родился, подумал Вукашин. И я тот же, каким был в Прерове. Что мне ему сейчас сказать?
— Как ты узнал, что я здесь?
— Дочка твоя сказала. А мука меня заставила.
— Думаешь, мне легче?
— Сейчас каждому свое самое тяжкое. — Джордже шагнул к нему. — Для себя я никогда и ни о чем тебя не просил, — еле выговорил.
И отшатнулся, охваченный ознобом, слова трудно было разобрать.