Большинство участников похорон, да и тех, кто постоянно звонит на радиостанции и заказывает песни ее дочери, знали ее бедную девочку только как идола российской эстрады. Наверное, им и в голову не могло прийти, что разухабистую Лялю Фенькину, ее несчастную доченьку, звали Людой, Людочкой, Лялечкой, что она очень любила сыр, сырки в глазури и малину.
Бывший муж Ангелины, криминальный авторитет Лазарь Вершков, оказывается, тоже был ей по-своему дорог, хотя и причинил ей ой как много зла, а по сути, просто сломал ей жизнь.
Лариса занималась всеми светскими приготовлениями, а Филя взял на себя решение остальных чисто похоронных вопросов. К сожалению, на протяжении всей церемонии оба гроба оставались закрытыми. А на что, собственно, там было смотреть? Фрагменты тел, как их называли эксперты, а скорее всего, никакие не фрагменты, а просто невесть что, — ну да ладно, что с них-то взять? Хоронить-то надо! Вот и набросали в полиэтиленовые мешки каких-то кусков.
Ангелина помнила о том, что она долго сидела возле гроба в одном из залов морга, где началось прощание. Она сидела и разговаривала со своей доченькой, иногда, впрочем, обращаясь к бывшему супругу. Шмель вспоминала о том, что были они с Лялечкой не только матерью и дочерью, но и подружками, а иногда даже учительницей и ученицей, причем ученицей становилась Ангелина, такая уж Лялечка была умница.
Шмель старалась не плакать и говорила об этом, но иногда все равно не могла удержаться, и слезы струились по ее вздрагивающим щекам.
Людей было очень много, причем достаточно разномастная публика: в основном это были друзья Ангелины и Лялечки, ее поклонники, окружение Лазаря и братьев Волтузиных, похороны которых должны состояться через два дня. Если, конечно, снова что-нибудь не произойдет, а ждать сейчас можно уже чего угодно!
После поминок в ресторане Ангелина пригласила всех к себе. Собственно, Руслан с ребятами уже и так числились ее постояльцами, не говоря уже о пасторе Джоне, а к ним она еще добавила Тимура и Ларису. С Левшой на похоронах была Офелия, которую Шмель пару лет назад так удачно послала к нему на блат-хату. Сейчас он притащил Засыпную к Ангелине, но она не возражала — хорошо еще Кристинку не захватил, а то бы у нее дома образовался второй приют!
Они сидели в гостиной и вспоминали то лучшее, что связывало их с ушедшими от них Лазарем и Лялей, отцом и дочерью, ставшими жертвами невесть откуда взявшегося наемного убийцы. Зеркала были занавешены черной тканью, окна зашторены, на столе горели свечи.
— Очень крепко! Очень часто! — лицо Джона покрылось аллергическими пятнами, глаза заплыли слезами, а Левша все подливал и подливал присутствующим: кому водку, кому коньяк, кому вино. — Очень много!
— Ничего-ничего, янки, держись! — подбадривал пастора Драев, пытаясь вновь наполнить его емкость и не забывая по-хозяйски оглаживать молчаливую Офелию. — Давай, брат, людей по-человечески помянем! А денежки тютю, да?
— Янки — это не есть самый лучший слова, если я тебе брат! — американец надеялся прикрыть свой бокал рукой, но Руслан уже успел нацедить ему граммов сто водки. — Будет плохо, если я называй тебя москаль, да?
— Ничуть! Мне такие погоняла до фени! Главное, чтобы не позорные были! — Левша похлопал Джона по спине: — Ну давай, святой отец, за то, чтобы им земля была пухом! А вы чего? — с угрожающей улыбкой посмотрел Драев на своих попутчиков. — Давайте, пацаны, обжигайтесь!
Все выпили. Лариса и Ангелина сидели, обнявшись, и тихо плакали, Офелия смиренно напряглась в объятиях Руслана, Тимур презрительно смотрел на американца.
— А что, господин Джон, вы тут у нас какую религию проповедуете? Христианство? — Острогов склонил голову набок.
— Ну да-да, христианство! — с готовностью ответил пастор.
— Неужто православие? — продолжал допытываться шеф ООО «Девять миллиметров».
— О, ноу! — взмахнул руками Джон. — Я не ортодокс!
— Тогда что, католичество? — не унимался Тимур.
— Да-да! — закивал головой пастор. — Мы ближе к протестантству.
— Ну как это понимать — ближе? — Острогов приблизился к американцу. — Какая-нибудь секта, что ли?
— Нет-нет, это не есть секта, это есть истинная вера, но немножко другая, — отпрянул Джон. — Каждый человек имеет право на собственную веру! Это и есть демократия!