А мы, маги, говорим проще: мир есть Творение Всеединого и в силу этого всеедин. Любая самозамкнутая система любых объектов, потерявшая связь с ним — от башни из детских кубиков до цивилизации включительно — может существовать только временно. Ибо, когда в мир перестает изливаться Каладроссэ — Первоэнергия Творения — в нем воцаряются Пустота, Тьма и Гибель. Тогда действие бессильно, любовь бесплодна, творчество подменяется халтурой, а вера — пустой догмой.
Есть только один способ избежать этого: расширяться, хапать, хапать, хапать, хватать все, до чего можно дотянуться, пожирать чужую жизнь, чтобы наполнить свою пустую оболочку. И тогда…
— Ага, — горько усмехнулся Митрандир. — Как в некоторых семьях: две курицы в кастрюле, две машины в гараже, две кровати в разных комнатах, и чтоб никаких детей.
— Вот-вот. Фраза, если не ошибаюсь, принадлежит американскому президенту Рузвельту. Кстати, ты знаешь, какую часть населения Земли составляют американцы? — неожиданно спросил Фаланд и сам же себе ответил: — Одну двадцатую. А потребляют пятнадцать процентов мировых ресурсов. Казалось бы, что плохого в том, что люди живут хорошо?
Митрандир молчал. В его мозгу вертелась какая-то мысль, но он не мог ее пока сформулировать.
— А ты подумай-ка, что будет, если по тому же пути захотят пойти не пять процентов, а тридцать пять, — предложил Фаланд. — И при том же уровне потребления. Пятнадцать умножить на семь — сколько будет? Сто пять, верно ведь?
— Ого!
— Ну да. Два с небольшим миллиарда устроятся, а остальные четыре останутся ни с чем. Но это опять-таки проблема решаемая. Чтоб всем было хорошо, надо где-то откопать еще две Земли. Ну, скажем, провести рекламную кампанию на Марсе и Венере. Кто его знает, — хитро усмехнулся маг, — вдруг марсианам тоже захочется поучаствовать в пирамиде потребления?
— Как награ… — медленно произнес Митрандир.
— Да, как награ. Разница только количественная: те хапают вещи, а эти — миры.
Но есть и другие — живые и чистые родники, источающие Каладроссэ. Я знал монаха. У него не было никакого имущества, одна ряса, да и та заплатанная, но он поступал везде и всюду так, как поступил бы Христос — и он был Хранителем.
Я знал женщину. Она была неверующей. Просто никогда не задумывалась над этим. Но она любила, была любима и подарила миру четверых детей — и она была Хранителем.
Я знал… Да, я знал многих. Имена одних известны всему вашему миру, другие и жили, и умерли в безвестности. Но пока жив хоть один из них — мир живет и жить будет. На этом он стоит, и иначе невозможно. Аминь.
— Помнишь, Митрандир, как мы улетали из крепости, и за твоей спиной сидел человек оттуда? — раздался от двери голос неслышно вошедшего Тилиса. — Так вот: тот мир начал разрушаться сразу же, как только мы вышли за его пределы, потому что это был последний Хранитель…
Возвращение
Они шли рука об руку по тьмутараканским улицам. Галадриэль прижимала к груди толстую книгу, а с правого предплечья Митрандира, прикрывая кисть, свисал длинный, подаренный в Альквэармине плащ.
Прохожие равнодушно скользили по ним взглядами. Для них картина была достаточно ясной: мужик ради праздника выволок на прогулку подружку-студенточку.
Вот только книга была не из тех, что можно встретить в институтской библиотеке. Да и разговор, если бы кто-то вздумал к нему прислушаться, шел далеко не студенческий.
— Вот уж не думал, что мне доведется попасть в добровольцы, — мрачно усмехался Митрандир. — Да еще без автомата.
Галадриэль непроизвольно глянула на свисающий с его правой руки плащ, под которым — она знала — скрывалась сабля. Та самая и все-таки немного другая: сутки назад этим клинком был убит враг.
— Когда я кончала институт, у нас многие в горячие точки набивались, — сказала она. И немного погодя задумчиво добавила:
— Ну вот. Сбылась дурацкая мечта. А что мы теперь делать будем?
— В смысле? — поинтересовался Митрандир.