Туман, клубящийся по берегам и стелящейся над гладью воды, настолько своенравен, что любой храбрец, посмевший прийти в долину почтить память почивших предков, рисковал не найти обратный путь. Мало кому удавалось вернуться. А те, кому все же посчастливилось добраться домой, постепенно сходили с ума. Их разум все чаще устремлялся куда-то далеко, а пред глазами словно проплывали картины далекого прошлого. И это прошлое, судя по выворачивающим наизнанку душу крикам безумцев, было чудовищно.
Ранним осенним утром, когда лужи подёрнулись хрупкой коркой льда, а высокое небо было холодным и пасмурным, в деревню у реки Вожги вошла травница. Невысокого роста, в длинном грязно-черном плаще с капюшоном, из-под которого отчетливо были видны лишь глаза необычного для этих мест цвета янтаря. В её руках был лишь дорожный посох да небольшая котомка с редкими целебными растениями. Она искала временное пристанище и была готова платить за него своим умением лечить любые недуги, терзающие тело или душу. Травами, заговорами, ритуалами, обрядами и знаниями.
Пройдя по главной улице селения и справившись у местного сорванца, где обитает староста, женщина шаркающей, но уверенной походкой побрела в сторону указанного мальчишкой дома.
Жилище старосты не выделялось среди череды дряхлых домишек ни размерами, ни резными ставнями, ни наличием цветочной клумбы. Единственное, что мог заметить внимательный глаз – это некая основательность конструкции избы да невысокий забор из свежеструганных досок.
Женщина подошла к высокому крыльцу, оглянулась по сторонам, и убедившись, что за ней никто не наблюдает, буквально вспорхнула на верхнюю ступеньку. Постучала, сначала тихо, а затем чуть громче. За дверью послышались шаги.
– Кто?! – рявкнул мужской голос.
– Мир доброму дому, – приятный на слух кроткий голос был способен, казалось, покорить даже разъяренного тигра, а не только недовольного неожиданным визитом старосту.
Дверь распахнулась, и на пороге возник еще довольно молодой и крепкий широкоплечий мужчина со спутанными кудрявыми волосами цвета спелой пшеницы и такой же неряшливой бородой. Он хотел было пробурчать что-то из ряда, кого еще тут ёлман принес, но замер, едва заглянул в янтарные глаза.
Странница украдкой бросила на него оценивающий взгляд, и словно что-то для себя решив, слегка кивнула головой.
– Травница я, Ражея, хожу-брожу по селениям, помогаю, врачую, коли нужда какая приключится. Сказывали, что деревня ваша справная, люди отзывчивые. – Отзывчивые… – скептически хмыкнул мужчина, но развивать мысль в слух не захотел.
– И что староста Говен сможет помочь мне делом, аль советом. Зима близится, холодает, а ежели ночевать в лесном шалаше, так к утру можно и вовсе не проснуться, – давила на жалость знахарка, а у самой во взгладе плясали хитрые искры. – Постой мне нужен, до весны, а там уж снова в путь отправлюсь. – Она скромно опустила ресницы, и тут же вновь широко раскрыла глаза. – Я не прихотлива: крыша над головой, теплый очаг, а большего мне и не требуется. На хлеб уж себе я заработаю, лекарская помощь и богу угодна, и людям в пользу. Поможешь мне, добрый человек?
«Добрый» человек, пожалуй, впервые в жизни растерялся. Травница, определенно, была какая-то странная, но эта странность, с одной стороны, не поддавалась четкому определению, что и тревожило, а с другой, не вызывала плохих предчувствий. А еще где-то глубоко приятным теплом в области груди начал зарождаться огонёк «узнавания». Чего или кого? А вот об этом Говену думать совершенно не хотелось. Он хотел было направить знахарку к вдове Марьяне, но неожиданно для себя произнес:
– Можешь располагаться у меня. Изба большая, а живу я один, так что помощь по хозяйству нужна всегда. – Благодарствую, да не забудет тебя Единый в своих благодеяниях, – травница поклонилась ему в пояс, скрывая довольную улыбку.
Староста действительно жил один. Так уж случилось, что десять тому зим назад его горячо любимая супруга не смогла разрешиться от бремени. Лекаря в деревне не было, а бабка-повитуха и сама изрядно растерялась и струхнула, когда дело приняло скверный оборот, и роженица стала истекать кровью. В итоге он потерял и жену, и не родившегося сына. Их тени молчаливым укором всегда стояли где-то рядом, словно не желая впускать в его жизнь новые радости, делая и без того замкнутого в себе мужчину ещё более угрюмым и нелюдимым.
С женщинами Говен и вовсе предпочитал не иметь никаких дел, посвящая себя ежедневному тяжелому физическому труду, заботам о хозяйстве и исполнению общественного долга старосты. Этот самый долг, как ни странно, изрядно помогал вдовцу не упасть в пропасть глухого отчаяния и наполнял его жизнь хоть каким-то смыслом.