Налбандов дает приказание шоферу.
Машина мчится мимо отеля. Вокруг отеля вся земля покрыта битым стеклом. Битое стекло нестерпимо блестит на солнце.
– Товарищ Налбандов! Одну минуточку!
Из отеля выбегает и бросается наперерез машине маленький, страшно черный и небритый, взлохмаченный (без шапки) человек с блокнотом в руке. Он в сапогах, в горчичного цвета галифе, в потертой, некогда черной кожаной куртке. Куртка расстегнута. Под ней – сетчатый, ужасающего цвета тельник, синяя густоволосая курчавая грудь. Яркие и блестящие с желтизной глаза антрацит.
– Эй, хозяин! Остановись! На минуточку.
(Это – шоферу.)
Человек с блокнотом вскакивает на подножку машины.
– Один вопрос. Ваше мнение относительно харьковского рекорда?
Налбандов резко поворачивается. Смотрит в упор.
– А вы, собственно, кто такой?
– Я корреспондент РОСТА. Мы, кажется, с вами встречались в заводоуправлении.
– Не знаю. Не помню. Здесь много корреспондентов. Так что же вам, собственно, от меня угодно, товарищ корреспондент?
– Ваше мнение относительно харьковского рекорда.
– Это по поводу пресловутых харьковских замесов? Сколько они там наляпали? Кажется, триста шесть замесов? Не знаю. Не интересуюсь. Они могут у себя там хоть на голове ходить.
– Так. А что вы думаете относительно переноса харьковского опыта на нашу стройку?
Налбандов круто отворачивается.
– Не знаю. Может быть, и у нас тоже найдутся какие-нибудь… любители сильных ощущений. Во всяком случае, что касается меня, то могу сказать одно, и совершенно определенно: считаю все эти эксперименты абсолютной глупостью и технической безграмотностью. У нас строительство, а не французская борьба. Мое почтенье.
– Это ваше официальное мнение?
– Нет, частное.
– Очень хорошо.
Корреспондент РОСТА спрыгивает с подножки.
– Так и запишем.
XXI
Шаркая по завеянному пылью полу, он проходил мимо запертых и отпертых дверей номеров, мимо неподвижно повисших концов портьер и мимо портьер трепещущих, вздутых, беснующихся, вытянутых на весу во всю свою длину ветром поперек коридора.
Он заглядывал в открытые пустые номера.
Он видел светлые славянские зеркальные шкафы, железные кровати с никелированными шарами, хрупкие овальные столики, умывальники, деревянные настольные лампы с кустарными разноцветными шелковыми, туго натянутыми легкими круглыми абажурами, – весь этот рыночный отельный инвентарь, столь обычный вообще и столь непонятный, неуместный, странный здесь, среди этой знойной, древней, пугачевской степи, среди этих воюющих между собой ветров, сквозняков, буранов.
Он поднимался и опускался по лестницам, подходил вплотную к огромным квадратным клетчатым окнам в конце коридоров.
Он останавливается перед ними, как перед великолепно исполненными черно-коричневыми суховатыми, слегка подкрашенными гравюрами.
Окна выходили на все четыре стороны света – на север, запад, юг и восток.
Он переходил из коридора в коридор – от окна к окну.
Вокруг него оборачивалась и далеко открывалась замкнутая панорама строительства, полная множества четких, сухих и мелких подробностей.
Бараки, палатки, дороги, столбы, изоляторы, тепляки, краны, экскаваторы, окопы, насыпи, вагоны, опалубки, горы, холмы, травы, дымы, мусор, лошади…
Маленькие человеческие фигурки, – чем дальше, тем крошечней, – очень редко разбросанные среди огромного ландшафта, казались вместе со своими малюсенькими тенями совершенно неподвижными, как на моментальной фотографии.
Он приставил бинокль к глазам.
Бинокль был призматический, цейсовский, полевой артиллерийский бинокль с черточками и отметками на стеклах.
Георгий Васильевич подкрутил бинокль по глазам. Водянистое пространство двинулось на него, сказочно увеличиваясь и во все стороны выбегая из круглого поля зрения.
Общее уступило место частному.
Фигурки людей неподвижно разошлись, увеличиваясь до своего настоящего человеческого роста и цвета, и вышли из неподвижности.
Теперь среди черточек и отметок (среди плюсов и минусов) бинокля они шли, ехали, стояли, подымали руки, блестели очками.
"Кто они, эти люди, каждый в отдельности?" – думал Георгий Васильевич, ведя бинокль по панораме и переводя его из плана в план.
Вот, например, за полкилометра, где-то, – а где – неизвестно, потому что общее уже разошлось, – идет человек.