Жарко переводя дыханье и облизывая губы, Катя тут же в дверях, не входя в прихожую, передала ему поручение брата.
– А, – сказал профессор. – А! Маргулиес. Как же, Давид Львович. Как же, как же. Очень хорошо знаю. Мой ученик. Сердечно рад. Понимаю. Прошу вас, так сказать, в мой кабинет. Как видите – тут и кабинет, тут и столовая, тут и консерватория даже. Так что прошу прощения.
В недрах квартиры бежали этюды Ганона.
Катя стащила с волос берет и, обмахивая им воспламененные щеки, пошла за профессором.
– Как это сказано у Чехова, – бормотал он низким басом, – тут и полиция, тут и юстиция, тут и милиция – совсем институт благородных девиц.
Они вышли в старую, тесно заставленную сборной мебелью комнату, полную зеленого света: перед окнами росли густые клены.
– А вас, бель Та-ти-а-на, мы попросили бы на некоторое время прервать ваши божественные звуки.
Некрасивая девочка с очень длинными и очень черными ресницами тотчас закрыла рояль и бесшумно вышла из комнаты, аккуратно оправляя тонкими ручками ситцевый сарафан.
– Ах, право, мне так неудобно, – сказала Катя.
– Не беспокойтесь. Это у нас такая семейная конституция: взаимное невмешательство в чужие дела. Нуте-с. Прошу вас, садитесь.
Катя села подле резного безвкусного дубового письменного стола.
– Нуте-с. Значит, насколько я понимаю, Давида Львовича интересует, так сказать, весь комплекс вопросов, связанных с последними харьковскими опытами увеличения числа замесов на бетономешалках различных конструкций. Не так ли?
Катя густо покраснела.
– Да… Различных конструкций… Кажется.
– Так вот-с. Вопрос чрезвычайно интересный. Его разрешение открывает широчайшие производственные перспективы. У нас, в Институте сооружений, как раз позавчера состоялось необычайно интересное совещание. Да. Мы сформулировали целый ряд положений. Сегодня это напечатано в газете "За индустриализацию".
Профессор Смоленский широко облокотился на стол. Он собрался с мыслями.
– Как бы вам объяснить в общих чертах? Изволите ли видеть, тут наметилось два резко противоположных течения. И это очень любопытно. Простите, вы, надеюсь, несколько знакомы с предметом?
Она умоляюще посмотрела на него снизу вверх.
– Додя, – сказала она робко, – просил аналитический расчет. Самый, знаете, последний аналитический расчет. И по поводу Харькова… Кроме того, я должна быть к десяти дома. Он будет в десять звонить. В десять по-московски и в двенадцать по-ихнему.
Смоленский добродушно усмехнулся в усы.
– Так-с, – сказал он, низко опустив красивую лобастую голову. – Так-с. Понимаю.
Он был несколько тучен и обширен. На нем была просторная кремовая легкая рубашка, подвязанная по животу синим шнурком с кисточками.
Мокрые черно-серебряные волосы в скобку держали еще следы жесткой щетки. Крупная красная шея была чисто вымыта и, очевидно, хорошенько растерта махровым полотенцем.
XXIII
Семечкин был окончательно раздражен.
Во-первых – туфля.
Подметка – к черту. Телефонная проволока режет подъем. Больно ходить. В туфлю набиваются мелкие камешки. Трут, мучают.
Приходится ступать на пятку.
Очень надо было прыгать. Главное, перед кем показывать класс? Перед Сметаной? Перед Маргулиесом?
Тоже – люди. Работнички.
Во-вторых – харьковский рекорд. Факт, конечно, очень интересный. Но какие из этого факта сделаны выводы? Ровным счетом никаких.
Семечкин нарочно встал пораньше: положил в портфель газету с харьковской телеграммой и тотчас – на участок.
Он рассчитывал быть первым и взять инициативу в свои руки, как и подобает спецкору крупной областной газеты.
И вот, пожалуйста. Будьте любезны.
Уже все носятся по участку, вывесили плакат, собираются бить Харьков, шепчутся по углам. Ни от кого ничего не добьешься.
А где организация? Где общественность? Где печать? Нет, так ни к черту не годится.
Семечкин – к Маргулиесу.
Маргулиес бормочет нечто неопределенное, сюсюкает, сует какие-то конфеты: "Попробуйте, очень вкусно".
Туда, сюда – бац! Где Маргулиес? Нет Маргулиеса. И след его простыл.
Он – к Корнееву.
Корнеев ничего не слышит, говорит "да, да, да", а у самого глаза с сумасшедшинкой, и нос дергается, и бегает Корнеев по фронту работы с бумажкой и карандашиком в руках, шаги считает, отмеривает…
Капитан сухопутного корабля!..
Со Сметаной и говорить нечего. Сметана только улыбается до ушей и по спине ладонью мажет: "Ты, Семечкин, не волнуйся".
Просто дурак и балда – и больше ничего.
Мося – определенный тип карьериста. Ему бы только попасть в газету, а на остальное плевать. Носится чертом, сверкает глазами, матерится вполголоса, сквозь зубы.