Но Саенко ничего не покупал. Он только жадно приценивался. Толкался в очередях.
Он был скуп и расчетлив.
За большим бараком устроился единственный здесь бродячий фотограф.
На стене барака висела декорация – гладко, но грубо расписанное полотно – большая завлекательная картина. Они долго стояли перед ней, очарованные. Ветер надувал ее, как парус. Парус уплывал, манил.
Там было все: одновременно земля, вода и небо; дома, балюстрады, клумбы, деревья, скамьи, облака, цветы, птицы, лодки, пароходы, дирижабли, аэропланы, спасательные круги и фонари; горы, ущелья, водопады; планеты и звезды.
Плоскость полотна в два квадратных метра вмещала в себя полностью всю мечту человечества о мировой гармонии, комфорте и счастье.
Это была мечта, доведенная до идеальной наглядности и осязаемости.
Здесь не было ничего утопического, ничего нереального, сверхъестественного.
Полувоенный пароход стоял на якоре в канале ровном, как коридор. Пароход назывался "Коминтерн". На нем было шесть каменных труб. Из них валил по нефритному небу чугунный дым.
На палубе стояли идеальные матросы с черными усами, в матросских шапках с лентами.
В канал садилось красное солнце.
Мавританский замок с полосатыми маркизами, весь увитый плющом и розами, спускался ступенями к самой воде.
И над замком стояла круглая испанская луна.
Летел толстый рубчатый дирижабль с надписью "Энтузиаст".
Летел аэроплан невиданной конструкции, со множеством моторов, шестикрылый, как серафим, с надписью "Ударник".
Малахитовые кипарисы, сплошь покрытые большими бледными цветами, уходили вдаль безукоризненным частоколом вдоль идеального канала. И над ними сияли звезды.
Вокруг толстых мраморных скамеек кондитерской белизны и пышности стояли высокие лилии, подобно гипсовым вазам, и росли гипсовые урны, подобные чудовищным лилиям Сарона.
Здесь было все для блаженства.
Они стояли перед этой картиной, тщательно выписанном трудолюбивой кистью мастера, не пожалевшего самых ярких и лучших своих красок, но все же несколько злоупотребившего белой и черной.
Она их манила, уводила в прохладный волшебный мир отдыха и удовлетворенных желаний. Саенко захотел сняться.
Он долго торговался с фотографом. Наконец, они сошлись в цене. Саенко сел на стул перед холстом.
Фотограф – человек в лаптях и черных пылевых очках – долго возился, придавая ему надлежащую позу. Вокруг собрались зеваки.
Но когда все было уже готово, Саенко раздумал. Нет, два рубля – это слишком дорого.
Он лениво встал со стула, свистнул Загирову, и они пошли дальше.
Возле остановки автобуса строился цирк.
Они вошли под его полотняные своды, где плотники еще обтесывали топорами свежие бревна.
Они любовались попугаями и стояли перед слоном, который, согнув в колене переднюю ногу, тяжело обмахивался толстыми, морщинистыми ушами.
Но волшебная картина продолжала тревожить воображение Саенко.
Он опирался на тощее плечо Загирова и шептал:
– Слышь, татарин, не дрейфь. Все будет. Погоди. Ну его к едреной бабушке, такое дело. Что мы им – нанятые, на самом деле? Эх, товарищок! Какие тут на Урале леса, какие трущобы! Медведи есть. Как зака-атимся… Иди тогда, посыпь соли на х…вост. Верно говорю… Слушай меня…
У Загирова обмирало от этих слов и холодело в ужасе сердце.
Приехал автобус. Одно только название – автобус, а на самом деле старый открытый грузовик-пятитонка, и в нем набиты скамейки.
Кондукторша – простая черноносая баба, босиком, но в пылевых очках и с сумкой.
Народ кинулся на подножку. Шум. Давка.
– Пропустите ударников-энтузиастов! – кричал Саенко.
Они втиснулись в автобус. Сидячих мест не было. Автобус поехал.
Они стояли, шатаясь в толпе, как кегли.
Через час они, проехав мимо километровой плотины, достигли станицы.
Станица была вся в зелени.
XLV
Инженер без карманных часов!
Он не был небрежен или рассеян. Наоборот. Маргулиес был точен, аккуратен, хорошо организован, имел прекрасную память.
И все же у него никогда не было карманных часов. Они у него как-то "не держались".
Неоднократно он их покупал, однако всегда терял или бил.
В конце концов он привык обходиться без собственных часов. Он не чувствовал их отсутствия.
Он узнавал время по множеству мельчайших признаков, рассеянных вокруг него в этом громадном движущемся мире новостройки.
Время не было для него понятием отвлеченным.
Время было числом оборотов барабана и шкива; подъемом ковша; концом или началом смены; прочностью бетона; свистком механизма; открывающейся дверью столовой; сосредоточенным лбом хронометражистки; тенью тепляка, перешедшей с запада на восток и уже достигшей железнодорожного полотна…