Изо всей силы захлопнулась дверь и вновь распахнулась.
Ветер, пыль и дождь ворвались в сарай.
Сухим облаком встали и закружились стружки, С полки полетела жестянка с гвоздями. Книжка замелькала листами и закрутилась, как подстреленный голубь.
Через двор пролетала вырванная с дерева ветка.
Черные башни бурана рушились на станицу.
Свет померк.
Хозяин бросился к двери. С грохотом посыпались гробы. Метались и хлопали вишневые полотнища знамен.
Хозяин тащил распахнувшуюся дверь за веревку, как упрямую лошадь. Наконец, он ее захлопнул.
Бежала совершенно уже черная конопля.
– Ай, плохо ребятам на участке, ай, плохо, – бормотал Загиров.
– Пей, татарская морда! – кричал в беспамятстве Саенко. – Слыхал: да умрет кумир телесный, матерьяльный идеал!.. Крой!.. Крой дальше! Пусть его вывернет из земли, к чертовой бабушке! Пускай чисто все поваляет!
Башни бурана летели через станицу, через плотину, через озеро – к площадке строительства.
– Эй, хозяин, хороший человек, седай ко мне, слушай, что я тебе скажу. Смотри сюда.
Саенко отвернулся и, валясь, стал поспешно рыться потайном кармане. Он вытащил протертый до дыр листок бумаги, исписанный полинявшим химическим карандашом.
– Смотри здесь, смотри здесь, хозяин. Папаши моего, отца моего родного письмо. Три месяца назад получил. Его как угнали, папашу моего, отца моего родного. Как записали в кулаки, как угнали… Письмо оттудова пришло. Стой! Не хватай! Не хватай руками папаши моего родного слова. Не заслоняй мне света, не заслоняй, а то убью!
Саенко припал головой к плечу хозяина.
– Слышишь, что папаша оттудова пишет: "Ничего не препятствуй", – пишет. Видишь? "Ничего, пишет, не препятствуй. А где у кого какая наша скотина возьми на заметку. На память возьми скотину. А бжёл поморозь, пускай бжёлы лучше подохнут, чем им достанутся". Можешь ты меня понять, хозяин?
По лицу Саенко текли слезы.
– Так, так, так, – кивал головой хозяин, шептал: – Правильно. Пусть лучше померзнут… Верно пишет, верно.
– Стой! Дальше. Смотри дальше: "В колхоз погоди, а впротчем, как хотишь". Можешь ты это понимать, хозяин? "Впротчем, как хотишь, как хотишь…"
Саенко упал головой в стружки и вдруг вскочил.
– Пей, татарин. Пей, паразит. Моего отца родного угнали, а ты пить не хотишь!
Он в ярости схватил татарина за голову и стал наливать в рот из бутылки.
Водка текла по подбородку, заливалась за ворот.
– Ты чего меня мучишь? – шептал, вырываясь, Загиров. – Какой я тебе паразит?
Его зубы были тесно сжаты, он дрожал. Водка била ему в голову. Голова кружилась. В глазах текло окно.
– Молчи, морда! Молчи! Ребят на участке жалеешь? А отца моего родного не жалеешь? Пей, татарская харя.
– Не ругайся!
Загиров страшно побледнел.
– Я тебе не говорю – русская морда. Все люди одинаковые.
– Брешешь, сукин сын, брешешь. Я с тобой не одинаковый. Я тебя купил и продал. Я тебя купил за десятку со всеми твоими татарскими потрохами. Ты теперь мой холуй. Эй, холуй, снимай с меня чуни! М…морда! Х…холуй!..
Загиров густо покраснел. Его карие глаза налились кровью и стали как спелые вишни.
– Собака! Ты собака! Ты хуже, чем собака!
Трясясь мелкой дрожью, Загиров всунул Саенко в рот указательные пальцы и стал разрывать, выворачивать губы, крашенные анилином.
– Я тебе убью! Я тебе убью! Я тебе понимаю, какой ты… – хрипел он. Я тебе в Гепеу тащить буду. Пусть тебя убьют. Ты хуже, чем бешеная собака. Ты кулацкий сын, ты кулацкий пес.
Он с наслаждением, рыча, как собака, повторял:
– Ты кулацкий пес, ты кулацкий пес! Те – люди, а ты кулацкий пес, тебя стрелить надо!.. Ты – жулик!
Саенко растопыренными пальцами уперся в горячее лицо татарина. Из углов его рта, как вожжи, потекли кровавые слюни.
– Гости, гости, полегче, – бормотал хозяин. – Гости-и!
Они покатились по полу.
Хозяин изловчился и ударил Загирова пяткой в спину.
Загиров вскочил на ноги и, натыкаясь на опрокинутые вещи, на гробы и табуретки, путаясь в знаменах, кинулся к двери.
Он рванул ее и выскочил во двор.
Ему не пришлось бежать. Вихрь подхватил его, опрокинул и кубарем прокатил через прижатый к земле бурьян.
Калитка слетела с нетель. Загремела вывеска.
Вдоль заборов летел, кувыркаясь в воздухе, петух, точно вышивка, сорванная с полотенца.
Бешено крутились нарисованные стрелки часов.
Впереди стояла черная стена уходящего по ветлам бурана.
LIII
Налбандов резко снимает трубку.
Звякает вилка.
– Алло! Центральная! Алло!
Он торопится.
Каждую минуту буран может обрушиться и повредить телефонную линию.
Налбандов стоит в пальто и фуражке, с палкой под мышкой, с трубкой у щеки, набок склонив голову.