Бежали люди в черных очках.
Участки поворачивались углами, строились ротами тепляков, вздваивали ряды, рассыпались в цепь, ложились, вставали, падали, бежали по всем направлениям под ураганным огнем, в дыму газовой атаки бурана.
Легкой, упругой, длинной иноходью пронесся в черном облаке слон с прикованным к ноге бревном. Бревно прыгало по кочкам, по насыпям, по штабелям материалов.
Слон остановился, как вкопанный, на переезде. Паровоз обдал его дымом, паром, свистом, жаром железной копоти.
Слон шарахнулся в сторону, сбежал в котлован и напоролся на экскаватор.
"Марион 6", весь окутанный бурым дымом, стоял с опущенной стрелой и ковшом, вгрызшимся в почву.
Слон оцепенел, по колено в рыхлой глине.
Он растопырил уши и поднял хобот.
Экскаватор загремел цепью и поднял вверх стрелу. Слон затрубил.
Экскаватор свистнул.
Так они стояли друг против друга, с поднятыми хоботами, – два слона, один живой, другой механический, – и не хотели уступить друг другу дорогу.
И у живого слона дрожали раздутые ветром уши и дико блестели налитые кровью маленькие, подвижные, как мыши, сумасшедшие глазки.
Состав шибко пробежал мимо.
– По улице слона водили, как видно, напоказ! – сказал Слободкин солидным басом сквозь ветер.
И захохотал.
Корнеев обнял его за плечи:
– Чего хорошенького написал, Слободкин? Чем порадуешь? Поэму какую-нибудь новую? Когда читать будем?
Слободкин махнул рукой.
– Какие там, брат, поэмы, когда я с этим гадом в диспетчерском управлении два часа битых исключительно матерно объяснялся. Другого языка не понимает, кроме матерного. И так каждый день. А ты говоришь – поэма.
Помолчали.
– А твои как дела, Корнеич?
– Мои дела, брат…
Корнеев потянул ремешок часов.
– Без двадцати девять, – сказал он и подергал носом. – Опаздываем, опаздываем.
Он отвернулся. На глазах стояли едкие слезы.
Буран продолжал кружить с неистощимой силой и упорством.
На переезде у тепляка копились транспорт и люди.
К составу бежал Маргулиес, держась за очки, косолапо роя землю носками сапог.
– Что же вы, черти! Из-за вас десятую минуту стоим! Режете!
Налетел Мося:
– Давай! Давай! Дава-а-ай, в бога душу мать!
Он был невменяем. На его опрокинутом, зверском, огненном, грязном лице сверкали добела раскаленные глаза.
Ищенко на ходу вскочил на площадку и рванул бочку.
– Сто-о-ой!
Состав остановился. Но не сразу.
Он под напором ветра прошел слишком далеко и остановился как раз против настила, отрезав от бетономешалки щебенку.
– Наза-а-ад! На-за-ад!
– Стой! Стой! Куда, к черту, назад!
Назад тоже нельзя. Сзади все завалено арматурой – невозможно выгружать.
– Расцепляй состав! – закричал Ищенко. – Расцепляй!
Это был единственный выход: расцепить состав, развести и – пока будут выгружать цемент – таскать щебенку через проход между платформами.
Корнеев соскочил на землю.
– Сколько, Давид?
– Двести девяноста два. Что значит – простой настил!
– Я ж тебе говорил. Плакал Харьков, плакал…
– Куда же ты, черт, пропал? Из-за тебя обед прозевал. Ну, ничего.
Корнеев сердито дернул носом.
– Битых два часа… Понимаешь, Давид, битых два часа ругался с этим идиотом на складе. Не хотел отпускать. Уперся головой в стенку и хоть бы что. Сволочи люди!
– Да…
Маргулиес тщательно осмотрел свои сапоги.
– Уехала? – спросил он, осторожно беря Корнеева под руку.
Корнеев рассеянно посмотрел вдаль.
– Ничего, скоро вернется, – сказал Маргулиес.
Корнеев снова посмотрел на часы.
– Как на щебенке? – спросил он, сдвигая брови.
– Туговато.
– Парятся?
– Парятся.
– Ну, ладно. Иди ужинать, Давид. Ты с утра ничего не лопал.
– Да… Не мешало бы перекусить чего-нибудь. Говорят, сегодня на ужин замечательная бабка из макарон с мясом.
Он сладко зажмурился и, широко разевая пасть, сочно повторил:
– С мясом!
Он вдруг повернулся, прислушался.
В шуме ветра, в грохоте бурана его ухо уловило слабый звук пошедшей машины и опрокинувшегося барабана.
– Пошли, начали, – сказал он возбужденно и тотчас отметил в уме: "Двести девяносто три".
Он двинулся к настилу.
LV
Двести девяносто три. Двести девяносто четыре. Двести девяносто пять….шесть……семь……восемь…
Сорок бочек с отбитыми крышками густо клубились на ветру.
Одна за другой подъезжали дымящиеся тачки и опрокидывались в ковш.
Тачка щебенки. Тачка цемента. Тачка песку.