– Солнце уже взошло.
– Черт с ним, с солнцем; все одно – пойдем! – В глазах Георгия металась неуемная злость. – Неужели хочешь отказаться?
– Мне все равно, – Рябинин опустился на топчан и поискал свои сапоги. – Взялся, как говорится, за гуж… А все ж подлец ты, Жора, бо-о-ольшой подлец.
Старицкий нарочито громко расхохотался и вышел.
– Никита! Еремеич! – послышался снаружи его повелительный голос. – Что вы там расселись? Не до поминок, пора к переправе.
Андрей в сердцах плюнул, обулся и поспешил во двор.
Георгий отослал Еремеича на берег готовить лодку и подступил к Никите, который безучастно сидел у свежего могильного холмика.
– Не время, Никита, медлить; пора уходить, – сказал Старицкий.
Никита молчал. Георгий тряхнул его за плечо:
– Пойми, мне тоже неприятно и… больно, поверь!
Никита мягко отстранился, кряхтя, поднялся на ноги и твердо ответил:
– Не пойду я с тобой дальше, атаман.
– Шутишь?! – подобрался Старицкий.
– Не шучу, – угрюмо озираясь по сторонам, пробормотал Никита. – Хватит. Погулял – и будет. А уж ты – решай как знаешь.
Он неторопливо отошел в сторону.
– Ну… хорошо… тому и быть, – выдавил Георгий. – От слова своего не отступишься?
– Не отступлюсь, – глухо отозвался Никита.
– Заметано, – кивнул Старицкий и быстрым шагом вернулся в избу.
– Никита, вы все обдумали? – подал голос Рябинин.
– А? – вздрогнул тот. – Да чего там… – он махнул рукой. – Надоело скитаться… За компанию – еще ладно, а так… Вот и Аркаши больше нету. Куда мне!.. Идите себе, товарищ Андрей, своей дорогой, а я – простой русский мужик, здесь мое место.
Старицкий вернулся с двумя туго набитыми узелками. Он сунул их Никите:
– Доля твоя законная. В золоте. Как положено.
Никита удивленно посмотрел на холщовые мешочки, взвешивая каждый на ладонях.
– Зачем они мне? – он пожал плечами.
– Бери! – прикрикнул Георгий. – Воля моя, последняя.
Никита бережно положил золото на землю.
– Раз это моя доля – закажу панихиду по Аркаше, – вздохнул он.
– Чем заниматься-то думаешь? – усмехнулся Старицкий.
– Поживем – увидим, – отозвался Никита, глядя куда-то мимо атамана. – Еремеич вот меня в сотоварищи берет.
– Выходит, сговорились? – покачал головой Георгий.
Никита не ответил.
– Ладно, прощай, – развел руками Старицкий. – Не поминай лихом.
Они обнялись.
– Храни тебя Господь, атаман, – прошептал Никита на ухо Георгию.
Старицкий вернулся к Андрею.
– Ну что, Миша, пошли? – весело спросил он. – Так уж, видно, судьбе угодно: опять нам вдвоем идти. Как прежде, как всегда!
Подхватив заплечные мешки и скатки с верхней одеждой, они зашагали к реке.
– Вот перемахнем, Мишенька, на тот берег, и все останется в прошлом! – приговаривал Старицкий.
Задорное утреннее солнце пробивалось сквозь кроны сосен, шаловливо путалось под ногами. Начинало припекать. Андрей прислушивался к словам Георгия и очень хотел им верить. А еще ему захотелось вернуться на девять лет назад, в май шестнадцатого, когда для них с Жоркой начиналась новая, полная загадок, волнующая жизнь.
Он обернулся – у могильного холмика на краю поляны неподвижно сидел Никита.
Через десяток саженей Андрей вновь обернулся, но Никита уже скрылся из виду за стволами вековых сосен.
Эпилог
Пересматривать свои фильмы, особенно если они участвуют в конкурсной программе, Наум Оскарович не любил. Едва погас свет и начался показ, он выскользнул из зала и пошел осматривать город.
На площади Святого Марка, как всегда, было людно. Группы туристов щелкали фотоаппаратами, кормили самых ненасытных в мире венецианских голубей, покупали сувениры…
Наум Оскарович шел вдоль Большого Канала, поглядывая на вереницу гондол и катеров. Последнее время он стал быстро уставать даже от пеших прогулок. Вот и сейчас скорый шаг начинал вызывать одышку и легкое головокружение. Наум Оскарович присел на парапет и принял валокордин.
Он не заметил, как рядом остановился худощавый старик в распахнутом демисезонном пальто и клетчатой шляпе. Прохожий с минуту постоял за спиной Наума Оскаровича и предупредительно кашлянул.
Наум Оскарович вздрогнул и обернулся – открытый взгляд выцветших голубых глаз, добротные пальто и туфли. «Иностранец, – безошибочно определил он. – Хотя на итальянца не похож, – отметил Наум Оскарович. – Немец, наверное. Или англичанин».
– Извините, товарищ Меллер, за беспокойство, – проговорил незнакомец на чистейшем русском и вежливо поклонился. – Я шел за вами от самого кинозала…
«Наш, советский? – не поверил Наум Оскарович. – Видно, из эмигрантов».
– Чем могу? – деловито справился Меллер.
– Да вот… – незнакомец улыбнулся, – хотел поговорить со старинным приятелем.
– Э-э… простите, не припоминаю, – протянул Наум Оскарович, судорожно копаясь в памяти. «Нет-нет, он явно что-то перепутал. Хотя… назвал именно мою фамилию».
Голубоглазый старик замахал руками и поспешно вытащил из кармана фотографию:
– Не припомните этот снимок? – хитро прищурившись, спросил он.
Меллер взглянул на карточку. Первое, что бросалось в глаза на коричневом куске картона, – яркий красивый штамп в левом нижнем углу:
… Художественное ателье Бауэра 1924 г
Выше на снимке – группа парней и девушек, в верхнем ряду – сам Наум Оскарович, молодой, со смешными оттопыренными ушами и вьющимся пушистым чубом. На Меллера пахнуло чем-то давно забытым; в груди тоскливо защемило.