Процесс написания экспертных заключений и докладной на имя Путилина занял один час. Когда бумаги были оформлены, Вяземский позвал Штёйделя:
— Карл Альфредович, соблаговолите подписать наши заключения и тотчас же отправляйтесь на Офицерскую 28, надеюсь, вы ещё застанете там самого Ивана Дмитриевича, которому и вручите сей пакет, — напутствовал Штёйделя Вяземский. — Мне очень интересно было поработать с вами, коллега, и я рад нашему знакомству.
— Благодарю, — ответил Штёйдель.
Он направился к выходу из кабинета, но остановившись на короткий момент, снова развернулся в сторону Вяземского, а потом волнующимся голосом произнёс:
— Прошу прощения, Пётр Апполинарьевич… Знаете, у меня никогда не было наставника, а сегодня я понял, что он мне просто необходим. Не могли бы вы, Пётр Апполинарьевич, стать им… Я готов помогать вам во всём, а вы можете привлекать меня ко всем своим делам. Хочу стать таким же как вы судебно-медицинским специалистом…
— Я согласен, Карл Альфредович. Тем более, что в моей жизни наступил период, когда появилась необходимость в последователях. И вы мне подходите. До встречи, коллега.
Майское солнце уже минуло зенит, наступило время обеда. И Пётр Апполинарьевич, поймав пролётку, по весенней набережной Фонтанки отправился домой — в родовое гнездо Вяземских.
Глава 2
В родовом гнезде Вяземских
Набережная реки Фонтанки играла всеми красками северной весны, придавая неповторимый блеск и величие Санкт-Петербургу — столице Российской империи. Тёмно-изумрудная вода смотрелась бесконечным драгоценным камнем в дорогой гранитной оправе, а по ней, словно чайки, сновали разнообразные суда. Тяжёлые чугунные мосты смотрелись лёгкой ажурной вязью, соединяющей берега. Жёлто-белая гамма окраски стен зданий, освежённая солнечным светом, придавала строениям парадный вид.
На противоположном берегу Летний сад полнился молодой зеленью деревьев, а Михайловский замок производил впечатление распускающегося розового куста. Оживление охватило и проезжую часть набережной: пролётки, чопорные экипажи и вельможные кареты без устали стучали колёсами по мостовой, а в самом центре этого моря движения степенно проплывала конка. В самом начале мая здесь появилось и первое авто, бензиновым выхлопом и визжащими сигналами клаксона распугав лошадей и людей, всё закончилось вмешательством полиции.
Ласковое и устойчивое тепло влекло горожан и гостей столицы на улицу, на майский променад вдоль спокойной и умиротворяющей воды Фонтанки, её благородной каменной облицовки, вдоль мостов и домов столичного вида, нижние этажи которых лучились стеклянными витринами магазинов, ресторанов, салонов и больших лавок. Мужчины в весенних одеждах сопровождали женщин в разноцветных нарядах и кокетливых шляпках. Тяжёлые и объёмные зимние вещи заняли своё привычное место, уступив главенство весеннему гардеробу. Сами люди двигались медленно, беззаботно глядя по сторонам и занимая себя непринуждённой беседой.
Два соседних дома на набережной Фонтанки, под номерами 18 и 20, сохранили свой первозданный вид со времени постройки в 1780 г. Трехэтажные, с четырехколонным портиком, поддерживающим треугольный фронтон, они казались схожими по архитектуре, но дом 18 выглядел сочнее в деталях, менее строгим и классическим, чем дом 20. Пролётка с Вяземским остановилась у входа в дом 20, и Пётр Апполинарьевич, расплатившись с извозчиком, шагнул в парадное.
По широкой лестнице, освещённой окнами этажей, немилосердно тревожа тишину гулкостью шагов, Вяземский поднялся на третий этаж и остановился у массивной дубовой двери с потемневшей от времени медной накладкой «Генералъ от артиллерии А. П. Вяземский», и, не переводя дух, дёрнул за шнурок дверного звонка-колокольчика. Под воздействием британских технических веяний в моду уже входили электрические, Невский освещался электрическими фонарями, уже близки были к осуществлению планы трамвайного движения в столице, но в память о предках Пётр Апполинарьевич продолжал пользоваться старомодным звонком.
Звон колокольчика ещё не стих, а дверь апартаментов уже отворилась. На пороге припозднившегося на обед хозяина встретила домработница Ильзе Круменьш, давно перебравшаяся в Санкт-Петербург из Лифляндской губернии. Ильзе вела дом на немецкий манер, что сказывалось и на её кухонных пристрастиях — мало где готовили так, как это делала Круменьш. На русском Ильзе говорила без акцента, но сам подбор слов и манера выражаться выдавали в ней прибалтийское происхождение. Она хорошо изъяснялась на немецком и могла дать любой жизненный совет, а тяга к абсолютной чистоте, точности и строгому домашнему порядку была в ней просто неистребима. Сам же Вяземского считал Ильзе Круменьш скорее домоправительницей, чем обычной домработницей.