— Чём живёт Груздева? — снова спросил Сушко. — Чем на жизнь зарабатывает?
— Так Анфиска пошивом одёжи на дому трудится. Всех обшивает… И купчиху Громову со второго этажа, и капитаншу Свиридову, и Ляпишеву, супругу приказчика, и …
Знаком руки Сушко оборвал поток уточнений со стороны дворника и задал следующий вопрос:
— Что необычного ты, Савелич, заметил за Анфисой в прошедший день. Как себя вела Груздева? Нервничала, торопилась или, наоборот, спокойной выглядела? Вспоминай!
— Так давеча я поднялся раненько, кажется… Агата, пса своёго, покормил. Знамо, что собак во дворах, выходящих на набережную, содержать нельзя. Но Агашка мой, он ласковый и шибко не брехливый, тихо житвёт… Потом уж за метлу взялся… И мёл, мёл, мёл…
— Савелич, мил человек! — прервал Бубнова Лавр Феликсович. — С этого места твоего романа пропусти три главы и приступай к сути.
— Чего такое сказали, вашскоблагородь? — не понял дворник.
— Про Груздеву давай, Савелич. Про Груздеву… Когда видел её в последний раз?
— Ну… Я вечерять собирался, как она во двор выпорхнула расфуфыренная вся… Улыбчивая и радостная была. Спешила куда-то, — напрягая память, сообщил дворник, но сам разговор был ему в тягость, похмелье давало себя знать головной болью, дрожью тела и тошнотой.
— Поклонника её видел? — наседал на бедолагу Сушко.
— Со стороны, господин полицейский, — ответил дворник. — Страннный он, ей Бог… В чёрный плащ всё кутался да боком стать норовил… Лика своего не казал. Ростом же высок, а манерами на благородного походит. Вот…
Вяземский знал, что во время опроса свидетеля, Сушко перебивать нельзя, а все свои вопросы и уточнение следует оставить на потом, но в порыве внезапного озарения тронул Лавра Феликсовича за локоть. Сушко пристально глянул на судебного медика и согласно кивнул.
— Голубчик, — вкрадчиво произнёс Вяземский. — А вспомни-ка какое украшение было на шее у Груздевой? Опиши его, Савелич.
— Так была… Бляшка на тонкой цепи, шибко блестючая, верх круглый на пополам, а низ остренький такой, — напрягая память, ответил дворник.
— Золотое сердце, — поправил Бубнова Вяземский. — А теперь, милок, вспомни, та бляшка была чистая или с картинкой какой?
— Что-то там было намалёвано, не вспомнить сейчас… Никак, — потуги дворника были перехвачены силой похмелья, он ничего не мог и не хотел вспоминать, скорее бы в покое оставили.
— Савелич, глянь-ка сюда, — Вяземский не оставлял попыток выяснить суть изображения на украшении Груздевой. В его правой руке появилась монета, а в левой он держал раскрытый бокнот с вложенным карандашом. — Возьми вот на четушку. Нет, не для пьянства, а лишь памяти для. Доволен? Теперь рисуй на бумаге знак, что на золотом сердечке увидел.
Глаза Савелича вспыхнули нездоровым, лихорадочным огнём, а в углах рта появились хлопья запёкшейся пены. Одной рукой он хищно хапнул денежку, и тут же взялся за карандаш, а другой схватил блокнот.
— Вспомнил, — гулко сглотнув, коротко бросил дворник. — Большой кружок, а в нём эдакая загогулина. Сказав так, в большой круг дворник поместил букву Р.
— Буквы О и Р! — подвёл результат своих усилий Вяземский. — У меня всё, Лавр Феликсович. А у вас?
— А у меня нет, Пётр Апполинарьевич, — возразил Сушко. — Скажи-ка, Савелич, а как двигался поклонник Груздевой и было ли что-нибудь необычное в его внещности?
— Он немножечко, совсе чуть-чуть, косолапил и постояноо берёг больное горло, — раздумывая, ответил дворник.
— Больное горло? — переспросил Сушко.
— Так он его всё время в какую-то тряпку кутал. Ей-ей, больной человек, — уточнил дворник.
— Шейный платок! — сделал вывод Сушко. — Савелич, к обеду жди нашего делопроизводителя, покажешь ему комнату Груздевой и свидетелей для обыска обеспечишь. Спасибо за помощь, мы уходим, а ты запри ворота и сиди смирно. Не дай тебе Бог в запой удариться. Ты меня понял?
— Так точно, вашскоблагородь! — ответил дворник и вытянулся по-военному.
— Где служил, братец? — улыбнувшись, спросил Сушко.
— Рядовой 36-го Орловского генерал-фельдмаршала князя Варшавского графа Паскевича-Эриванского пехотного полка, — гордо ответил бывший бравый солдат и теперешний дворник Бубнов, а потом с сожалением добавил. — Мои однополчане, братушки-побратимы у Шипки головы сложили — все полегли, а меня ранило сильно. По ранению и демобилизовали, так я в Петербурге осел… Живу-скриплю, круглый год двор мету да истопником зимой подрабатываю… Теперича, окромя Агашки, рядом со мной не единой живой души нетути. Не знаю уж, кто из нас раньше помрёт…