Коридор вагона разорвали призывные трели свистка и дверь распахнулась, на пороге стоял Клим Каретников, бледный, но с горящими глазами, левой рукой он зажимал рану на правом плече:
— Раскусил гад. Пырнул ножом и втолкнул в соседнее купе, — от боли скрипя зубами, бросил Клим.
Перед Сушко встал неравнозначный выбор, кого спасать первым — Беса или своего подчинённого, и он выбрал второго. Рванув подол его нательной рубахи, Лавр Феликсович помог Каретникову перевязаться. Потом, подняв с пола бритву, разрезал одежду на Бесе и осмотрел рану, не вынимая ножа. Возможно, рана и не была смертельно проникающей, но кровотечение оказалось обильным, и всё усиливалось. Теперь Сушко использовал и свою рубаху, и рубаху Беса. Перевязка не давала желаемого результата. И Сушко вспомнил недавнее напутствие Вяземского, связанное с заболеванием крови у преступника. Глаза убийцы остекленели, а губы посинели, дыхание становилось редким и хриплым. Кровь уходила из Беса, а вместе с ней и жизнь. Коридор вагона уже полнился полицескими, даже доктор появился и, осмотрев Беса, обеспокоенно покачал головой.
— Я, конечно, попытаюсь остановить кровотечение… Но нужна транспортировка в больницу, здесь мои возможности крайне ограничены. Однако, в таком состоянии пациент нетранспортабелен. Любое неловкое движение тела может сделать кровотечение профузным. Я остаюсь в купе один и буду пытаться спасти пациента. Лишние обязаны покинуть купе, — речь доктора всё ещё была полна решимости бороться за жизнь пациента до самого конца.
Сушко покинул купе, оставаясь за его дверью. Каретникова уже увезли в больницу, и Лавр Феликсович надеялся, что с Климом всё будет хорошо. Бес прожил ещё пять минут. Он умер обливаясь и захлёбываясь собственной кровью, как и все его жертвы.
Исход задержания не обрадовал Путилина, но жизнь своих агентов для него оставалась ценнее. В любом случае, дело Леха Туска было завершено в отведённый высоким начальством срок. И в полдень Иван Дмитриевич отправился на доклад в Департамент — на ковёр к Дурново. Пётр Николаевич откровенно недолюбливал Путилина: завидовал его славе и известности, несомненному таланту сыщика и руководителя Сыскной, тем более, что многие известные особы и высокопоставленные персоны весьма лестно отзывались о способностях главного сыщика Петербурга. При всём том, Путилин никогда и ни перед кем не склонялся, не расшаркивался, не лебезил, не искал выгоды или чьего-то покровительства.
Путилин подробно и обстоятельно доложил о деле Леха Казимировича Туска, и всех делах, сопровождающих эту историю. В дополнении слов, Путилин предоставил содержательную служебную записку. Но Дурново скептическим тоном прервал доклад Путилина:
— Иван Дмитриевич, вы считаете нормальным подвергать граждан столицы недельному прессингу страха быть убитыми сумасшедшим варшавяком, — Дурново испытывал душевное и физическое удовольствие от выволочки столичной знаменитости. — Сколько штатских погибло за эту неделю? Европа смотрит на нас и откровенно смеётся над русской неповоротливостью и ленью. Я всегда хлопочу за вас и, как никто, радею полицейской службе. А что я вижу от вас? Как вы оправдываете моё доверие и радение? Раньше не было никакой Сыскной, и преступлений было меньше, да и раскрывались они быстрее. Крови было меньше. Меньше было уличного кровопролития…
Оставаясь непроницаемо спокойным, Путилин в течение 10 минут выслушивал недовольно-обличительную речь Дурново. Суть которой заключалась в посыле: «ну чего тебе стоит — поклонись, приклонись, начни оправдываться и лебезить, начни унижаться, ведь ты говоришь с самым великим человеком Департамента полиции». Дождавшись конца затянувшейся тирады Петра Николаевича, Путилин ответил: