Одного было жаль несказанно — рассказов отца, от которых у мальчика загорались глаза, рассказов — предсказаний его блестящего будущего (это все будет, будет, малыш, но при одном условии — ты должен слушаться папу и маму, учителя музыки, ты должен много, старательно, упорно учиться и работать над собой, — работать! — подумать только — такое слово семилетнему мальчику. И горячий блеск в глазах, сжатые кулачки, стиснутые губы, нетерпеливое, яростное — буду! буду! буду!) его сиятельной персоне, окруженной почетом, уважением, любовью, с-ума-схождением- перед-ним-верчением. Кумир! Кумир! (покажите руки, — скажут бесконечные, надоедливые фоторепортеры, — публика хочет видеть ваши великие руки, маэстро). Машины, далекие страны, неведомые красноречивому родителю, как поверхность Марса, роскошные отели, огромные гонорары, и в итоге, естественно, — а стареньких папу с мамой ты возьмешь, малыш, в Африку, посмотреть на крокодилов? Конечно, он возьмет папу с мамой. Он их никогда не забудет, каким бы известным ни стал. Умница.
Но все это пока было покрыто прочной завесой времени, приподнять и заглянуть за которую было не под силу ни малышу, ни его родителям, возлагающим на сына огромные надежды, разрастающиеся с каждым днем, подобно снежному кому с горы. Все это было в неведомом, сумеречном жутковатом далеке, а пока оставалось лишь сидеть за смертельно надоевшим инструментом и со сжимающимся от скуки сердечком тренькать что-то такое, и выслушивать от рассыпающегося старика что-то эдакое. Не хватало терпения досиживать на круглом, вертящемся, будто подбрасывающем его, стуле.
И снова иногда по вечерам несколько однообразные, но. нисколько не надоедающие рассказы отца, слушать которые было сладко, и теперь немножечко стыдновато, потому что где-то внутри мальчика оборвалась эта, так лелеямая родителями любовь к звукам, но нарастало что-то новое, еще неосознанное, такое же слепое, могучее, всеохватывающее, как ранее налетела музыка. Он не знал еще, что именно зреет в нем, но зреющее это было созвучно рассказам отца, было солидарно с обжигавшим; разраставшиеся честолюбием.
Блестели глаза, пересыхало во рту, бешеный крик застревал в горле, сотрясал изнутри — хочу! хочу! Оставалось только удивляться такой необузданной горячности, страсти семилетнего малыша. Но отец не удивлялся. Моцарт, думал он, в самом раннем детстве... И он верил, что сын у него — ну, не остальным чета, одним словом.
И вдруг такое. Хочу лепить, как дядя Кямал. К черту музыку! Надоел старик, у него из носу волосы, и дышит когда, то очень шумит, а говорит — ничего не поймешь, и из носу прямо пучок, прямо пучок волос, а рот откроет — воняет, как из уборной!.. Бр-р! Все время перед глазами, потом кушать не могу... Мы возьмем тебе другого учителя, мы давно уже об этом дума... Нет, не хочу. Не хочу! Не-е ха-а-ч-чу! Понятно? Не хочу музыку-у-у!
Ну, успокойся, мой милый, успокойся, дорогой (это, уже, конечно, мама), не хочешь - не надо. Делай, что хочешь. Но только папу ты огорчаешь... Не хочу! Ладно, пожалуйста, пожалуйста, не хочешь — не надо, только успокойся, родной...
И вот — занялся лепкой. В маленьком дворике, где мыши днем и ночью перемещались с невозмутимостью жильцов, на деревянную веранду второго этажа вела мраморная лестница — извращенный вкус перебесившегося богача-бека, обитавшего в этом доме до революции — мраморная лестница имела два марша — марш — площадка — марш — под площадкой получался закуток, кусочек заасфальтированного дворика — асфальтовый пол, мраморная крыша: вот и мастерская. Отец привез с работы грубо сколоченный стол-верстак, впихнули его под мраморную крышу. В одно из ближайших воскресений, поехали с отцом на приморский, бульвар — там как раз бульдозеры разворачивали землю, готовили фундамент для очередной постройки, одной, из тех, которые только-только в то время начинали засорять пространство бульвара — набрали мягкой, желтой глины в два небольших ведра. Такси! Обратно домой, в мастерскую под мраморной крышей. Ну, сынок, помни, за что ни берешься — доводи до конца, что ни делаешь, старайся делать отлично. Хороший сапожник лучше плохого профессора, изрек отец истину, чувствуя, как лениво поднимает в нем голову чувство ответственности за несомненно блестящее будущее, мальчика, которое временно задремало после того, как сын отказался заниматься музыкой (выходит, зря мы этому старичку столько денег заплатили... все насмарку, — говорила жена и он не находил, да и не искал, что бы возразить ей).