— Только что они дрались друг с другом, — обратился хозяин чайханы к Гуарди Гуеджи, — но сейчас терпеливо ждут, ибо верят, что ты можешь разрешить их спор.
При этих словах страсти вновь завладели толпой.
— Разве не правда, скажи нам о Всезнающий, что бузкаши, в которую играют эти неотесанные дехкане из степей, и про которую здесь не слышал ни один достойный человек, по сравнению с нашими играми, не стоит и плевка? — закричали одни.
А другие в ответ на это:
— О Всезнающий, скажи, ведь все эти грубые игры, о которых говорят неуклюжие болваны из горных долин, не могут сравниться с красотой, силой, отвагой и ловкостью, которая нужна в несравненной игре бузкаши?
Обе враждующие партии уставились на старика, наивно ожидая, что он немедленно скажет кто из них прав, а кто нет.
Но вместо ответа он задал им вопрос:
— Почему же, друзья мои, я должен решать такие важные споры вместо вас самих?
Мужчины не нашлись, что на это сказать, а Гуарди Гуеджи продолжил:
— Каждый должен, и может, сам вынести решение по такому вопросу. Но это возможно только тогда, когда человек понимает, о чем идет речь. Так же и с бузкаши. Хотите, я расскажу вам об этой игре?
Что за волшебное слово! Толпа дружно вздохнула полная благодарности и ожиданий. История. От него! От самого Предшественника мира!
Кузнецу удалось первому подобраться поближе, и он уселся на корточки у ног старика. Остальные последовали его примеру и, один за другим, мужчины стали рассаживаться на полу. Когда там не осталось свободного места, люди собрались на улице и встали возле веранды.
Гуарди Гуеджи осмотрелся. На него, ряд за рядом, смотрели тюрбаны, колпаки, шапки, кулы и тюбетейки всех цветов, образуя разноцветный ковер. Лица людей ждущих от него рассказа были столь же различны и точно указывали на их происхождение и историю: пустыни, горы, долины, ущелья… Переселения народов и завоевания. Но все эти лица, какими бы разными они не были, смотрели на него с таким выражением напряжения и любопытства, что напомнили ему детей.
И старый рассказчик почувствовал ни с чем несравнимое живительное счастье, возможность поделиться своими знаниями с этими внимающими ему людьми, чтобы они передали их дальше, чтобы они переходили из уст в уста, от соседа к соседу, от отца к сыну, и расцветали в разных местах и в разном времени этого мира так, чтобы люди могли хотя бы через них разделить с богами бессмертие, которое те ревниво оставили только для себя.
Гуарди Гуеджи уронил на пол свою палку, которую тут же благоговейно поднял кузнец, и начал. Его голос был словно шепот, словно дуновение ветра, но он разносился далеко, как звук колокольчика из горного хрусталя.
— Это началось при Чингизхане.
И тут же толпа зашепталась, повторяя как эхо:
— Чингиз…
— Чингиз…
Во всем Афганистане, даже в самых дальних, недоступных кишлаках, не было ни одного человека, который не слышал бы этого страшного имени, и хотя прошли столетия, но люди все еще испытывали суеверный ужас, если кто-нибудь произносил его.
А Гуарди Гуеджи подумал:
«Как удивительно устроен мир. Великие города, от которых не осталось камня на камне, плодородные долины, превратившиеся в бесплодные пустыни, и народы, что были уничтожены, — принесли больше славы властителям, чем все их благородные поступки, лучшие деяния и прекрасные монументы, которые они воздвигали. Ибо слава сама по себе быстротечна, если только страх не дает ей свои цепкие лапы».
Гуарди Гуеджи посмотрел в сторону группы рабочих, что стояли у края веранды.
Они были одеты в рваные рубахи бледно-голубого цвета и теснились сейчас поближе к нему, чтобы не пропустить ни слова. Они опирались на черенки больших лопат, которыми махали на дороге с утра до вечера, засыпая выбоины мелким гравием, который тут же уносил горный ветер. Это были хазары, чьи племена жили в долинах и узких ущельях на восточной стороне Гиндукуша.
«Вот и пример, — подумал, глядя на них, старик. — Знают ли эти бедняги, что имя их народа происходит от монгольского и означает „тысяча“, потому что именно так завоеватель мира создавал свои непобедимые орды?»
Оборванные потомки великого завоевателя, которых тот оставил в этих долинах, чтобы они правили ими вечно, не отрываясь смотрели в сторону Гуарди Гуеджи.
На их смуглых лицах с узкими, раскосыми глазами, лежало бесконечное ожидание.
Гуарди Гуеджи продолжал:
— Монголы жили в седле и умирали в седле. А если они играли, то на коне.
Но из всех конных состязаний, будь то стрельба на полном скаку из лука, скачки, или соколиная охота, — одна им нравилась больше всего. Они называли ее бузкаши, и воины Чингизхана принесли ее во все страны, которые дрожали под копытами их коней. И сейчас, в степях на севере, в бузкаши играют точно так же, как играли монголы семьсот лет тому назад.