Лессинг позвякал льдом в своем бокале, на треть наполненном коллинзом, и наслаждался приятным туманом, который алкоголь добавил в его голове к яркой дымке, всегда окружавшей Клариссу. Ничего больше и не требуется, сказал он себе. Разумеется, он был совсем не пьян. Просто нынче вечером даже в этом маленьком, шумном второсортном ночном клубе был такой пьянящий воздух. Чувствовалось, что музыканты играли словно в наркотическом бреду, а танцоры на площадке просто пылали страстью.
И Кларисса отозвалась на все это. Ее огромным черные глаза сияли с невыносимой яркостью, и смех ее был столь же ярок и заразителен. Они танцевали в толкающейся толпе и не чувствовали, что кого-то толкают сами, потому что музыка несла всех в едином ритме. Кларисса говорила гораздо больше, чем обычно по вечерам, была веселой, тело ее в руках Лессинга было гибким и упругим.
Что же касается самого Лессинга, то да, он был пьян, хотя и не знал, от трех ли бокалов или от какой-то тонкой, более неуловимой причины. Но все его опасения испарились под напором веселья и беззаботности, а в уши била неслышимая мелодия. Ничто не могло его одолеть. Он не боялся ничего и никого. Он хотел увезти Клариссу подальше от Нью-Йорка, ее тети тюремщика и сияющего кого-то, кто становился все ближе с каждым вдохом.
Спустя некоторое время начались провалы в памяти. Лессинг не помнил, как они ушли из ночного клуба и попали в машину, или куда собирались направиться. Он лишь помнил, как они ехали по шоссе Генри Гудзона, а внизу мрачно катила воды река и подмигивали огни Джерри, лежащего в обрамлении Палисада.
Они нарушили этот... образ жизни. Лессингу казалось, что они оба понимают это. В ее образе жизни не было места головокружительной поездке по Генри Гудзону, когда улицы мелькали, пролетая мимо, как спицы в сияющем колесе. Кларисса откинулась на его свободную руку, такая же пьяная как и он сам, хотя выпила за вечер не больше двух порций хереса, но дикие ритмы музыки и дикое волнение этой странной ночи сделали свое дело. Они чувствовали какой-тот пьяный вызов, потому что убегали. Убегали от чего-то... от Кого-то. (Разумеется, убежать было невозможно, даже в опьянении Лессинг понимал это. Но попробовать-то они могли).
— Быстрее, — повторяла Кларисса, елозя головой по его руке.
Нынче вечером она была такой оживленной, какой Лессинг ее еще не видел. Почти проснувшейся, пронеслось в окутанном туманом сознании. Почти готовой услышать все, что он должен был сказать ей. Предупредить...
Он специально остановился под уличным фонарем и заключил ее в объятия. Ее глаза, голос и смех нынче вечером сияли и искрились, как никогда, и Лессинг знал, хотя любил ее и прежде, что эта новая Кларисса так очаровательна, что... да, даже бог мог спуститься с Олимпа, возжаждав ее. Лессинг поцеловал ее со страстью, заставившей весь город закружиться вокруг них в торжественном танце. Это было так восхитительно — напиться, любить и целовать Клариссу на глазах у богов-ревнивцев...
Когда они продолжили путь, в воздухе повисло чувство какой-то... неправильности. Образ жизни стремился вернуться в наезженную колею, пытался заставить их прекратить эту безумную поездку. Лессинг почувствовал какое-то давление на свои мысли. Его пытались заставить свернуть, изменить маршрут таким образом, чтобы вернуть Клариссу в ее квартиру. Чтобы не свернуть на этот маршрут, Лессинг поехал на север, но был вынужден изменить направление из-за ремонта улицы, потом пришлось ехать в обход, и снова, и еще раз, но они все равно неминуемо продвигались обратно на юг. Раз за разом Лессинг объезжал кварталы, и все равно его направляли в центр Нью-Йорка.
Прежний образ жизни Клариссы должен быть сломан. Должен! Словно в тумане, Лессинг подумал, что если найдет хотя бы щелочку, лишь одну лазейку из этой мышеловки, то он выполнит свою цель. Но такой лазейки просто не существовало. Где-то напевали всемогущие, запредельные механизмы, и Лессинг повиновался им, даже не зная, что повинуется. А может, этот кто-то и не думал отпускать свою всемогущую руку, но не хотел насильственно возвращать их на место, а делал все так, чтобы они сами вернулись туда.