Джабец вывел меня из дому. Я застыл на момент при выходе, чтобы приучить свой организм к холоду. Затем, крепко зажав в руке длинный белый конверт, я направился к жилищу Кэтрин, хотя в этом моя воля и, казалось, даже мои ноги участвовали только наполовину.
19
Когда я подошел к домику, ни в одном окне не видно было света. Я тихо постучал, и Кэтрин открыла мне. Не было света и внутри, если не считать отблеска от полного дров камина. В полурассеянном мраке мне с трудом удалось различить очертания человек десяти, из которых 1 одни стояли, другие сидели. Маленькая кухня казалась переполненной. Я узнал того, кто выдвинулся вперед, чтобы пожать мне руку. То был Эдди Парр. Остальные мужчины тоже окружили меня, их взволнованные приветствия и поздравления слились в общий хор, но все же звук голоса и характер прикосновения Эдди отличались какими — то особыми свойствами. Была в нем такая чуткость, а во всем его теле и в самих нервах ощущалась такая неустрашимость >и настороженность, от которой мне начинало казаться, что жизнь не вечно будет оставаться такой грязной, дурацкой глыбой, как сейчас. Я рад был видеть его, и радость эта окрашивала богатым музыкальным звучанием все мое существо. Я сел рядом с Эдди вблизи камина, Кэтрин собралась было что — то сказать, но вдруг наклонила голову набок и сделала всем нам знак молчать. Первые несколько секунд я не слышал ничего, а затем до меня донеслось цоканье лошадиных копыт на тропинке, ведущей в гору. Мы сохраняли безмолвие и тишину, пока цоканье не заглохло.
— Обычно они не появляются так поздно, как сегодня, — сказала Кэтрин. — Но время от времени на капитана, по — видимому, находит блажь, и тогда он посылает какой- нибудь патруль на вершину горы. Пусть — де полюбуется видом, а заодно проверит, не вздумал ли какой — нибудь рабочий поджечь в одной из прилегающих долин свой собственный дом.
В голосе Кэтрин слышалось жесточайшее озлобление.
Я пододвинул свой табурет поближе к огню и оперся головой о согретую дубовую панель. Мне было ясно, что стоит кому — нибудь поговорить несколько минут мягким убаюкивающим голосом, и я сразу же засну. Со смутной тоской в душе я надеялся, что дело обойдется без таких разговоров, которые пронизали бы меня страхом и тревогой. Но по всей атмосфере нашего собрания я догадывался, что надежда моя и на этот раз так же глупа, как глупы были многие мои надежды в прошлом. Меня вдруг заинтересовало, знает ли миссис Брайер об этом сборище, а если знает, то как она к нему относится.
— Как насчет других обитателей этого дома, Кэтрин? — спросил я.
— Миссис Брайер все знает. Каждый раз, когда» здесь собираются, она лежит без сна, испуганная до полусмерти, и закутывает голову одеялом, чтобы ничего не слышать. Она не донесет. Дэви попросту спит во время наших собраний. Он вообще просыпает все на свете. Почему вы спрашиваете? Уж не опасаетесь ли, что они могут нас выдать?
— О, это меня нисколько не беспокоит. Мне просто интересно, как они себя чувствуют, лежа там в потемках, когда это торжественное сборище обрушивается на ваш домик, точно снежный завал.
— Понимаю, — сказала Кэтрин.
Голос у нее был скучный, нетерпеливый. Ей явно ие было никакого дела до моих маленьких экскурсов в мир занимательного.
— Все здесь?
— Все, — сказал Эдди. — Все, кроме молодого Бэнни Корниша, одного из связистов западных отрядов. Вчера его поймали солдаты.
— Где он теперь?
— В Мунли, в камере тюремного подвала.
— Мы не дадим ему надолго застрять там. Вы сообщите собравшимся наши новости, Эдди?
— Нет, уж лучше сделайте это вы, Кэтрин. Мне кажется, что вы осведомлены лучше всех нас.
— Пусть так. Друзья, настоящий день уж близок, он не за горами. В эти недели ожидания многие уже дошли до чертиков. Некоторые из нас боялись, что после нашего первого поражения здесь, в Мунли, дело наше замолкнет, даже и жалобы не услышишь. Я могу сообщить, что жаловаться мы не собираемся, но сделаем нечто гораздо большее. Еще до своего ареста в Манчестере Коннор сумел организовать доставку оружия и патронов для пяти тысяч человек. Вы можете, конечно, спросить: а как же оно попало к нам? Теперь, когда оно уже получено, можно рассказать вам об этом. Вы знаете о больших караванах штрейкбрехеров и свободных поселенцев, организованных Радклиффом и Плиммон ом; они съедутся с Севера и Востока для замены тех рабочих, которых сняли с работы и выгнали из домов. Зрелище этих длинных верениц покорных людей с их возами, надо думать, доставило большое удовольствие Рад- клиффу. Но вряд ли он был бы так очарован, знай он, что в десятках таких возов спрятаны ружья и боевые припасы, с помощью которых кара настигнет его намного раньше, — чем он успеет значительно состариться. Лонгридж и его люди с Запада, Блейкмор и его люди с Юга в четверг выступают. Они соединятся с трудящимися сельских местностей в промежуточных районах. Ударят они по всем поселкам и постараются овладеть ими. Они условились, что в первые несколько дней будут, как чумы, избегать всякого организованного боя.
— Почему? — спросил чей — то голос из угла. — То, что происходит в поселках, не так уж важно. Сразу ударить в нескольких местах — значит распылить общие силы. Я против этого. У нас достаточно сторонников, но число вооруженных и обученных людей невелико, и нам следовало бы держаться вместе. Теперь уже в наших краях не так много солдат, как в начале беспорядков. Пусть Лонгридж отыщет такое место, где он мог бы встретиться с армией на равных хотя бы приблизительно условиях и пусть вступит с ней в бой, как только сможет. Кроме того, солдатам надо сказать, что у нас нет повода для вражды с ними, но что между нами и горнозаводчиками не может быть мира, пока армия остается здесь, чтобы запугивать наших женщин и детей, держать наших лучших вождей в тюрьме, чтобы либо изолировать их от нас, либо казнить.
— В этом много здравого смысла, — сказал Эдди Парр. — И немало долгих ночей Лонгридж и его друзья ломали голову над этим вопросом. Лонгридж разработал следующий план: во — первых, у нас есть некоторое количество оружия, уйма усердия и знание края, по которому нам предстоит двигаться. Но мы не регулярная армия. Будь Лонгридж даже богом, и тогда он не в силах был бы внушить полное единство действий и целей всем, кто стремится нанести удар горнозаводчикам. Во — вторых, как бы ни мешкали правительство и парламент в тех случаях, когда надо улучшить жизнь голодающих и низкооплачиваемых рабочих, они шею свернут себе от спешки, если им понадобится швырнуть еще десяток полков сюда, чтобы разгромить нас и заткнуть нам рот грозными предупреждениями. Так что если бы даже нам удалось завлечь плиммоновских солдат в какую — нибудь удобную лощинку и бросить на них наши отряды, спрятанные в ущельях, то и тогда мы все еще далеки будем от такой победы, которая дала бы нам передышку — разве что на несколько дней. Все, на что мы можем рассчитывать, — это на подвиг отчаяния, — такой, чтобы весть о нем облетела каждый уголок страны. Поселки, которые мы захватим, долго удерживать нельзя будет. Но сколько бы мы в них ни оставались, мы покажем, что литейное дело знаем лучше военного, и каждый литейный цех будет выпускать пики для тех, у кого нет винтовок. А наши друзья в Лондоне постараются убедить джентльменов в парламенте, что раз дело дошло до такой точки, то было бы самое время взять на себя ту часть задачи, которую мы не сумели выполнить: втемяшить хоть немного здравого смысла в головы землевладельцев и железных баронов. Даже они проявят некоторый интерес к рабочему люду, увидев, что им придется вести военную кампанию, иначе рабочих, когда они расшумятся, не унять. Войны обходятся слишком дорого даже для тех господ, которые являются хозяевами всей страны.
— Ломайте мартеновские печи — вот что! Это какая — то гнойная парша на наших холмах. Заодно прихватите и такие барские особняки, как плиммоновский. Уж раз они нас толкают в невылазную нищету, так давайте отомстим им тем же.