Мама, выйди,
и поглазей.
Бог, закройте,
заткните хайло газет!
Смена кадра. Диалог. Детали.
Гортанный матерок Гаевского потонул в нежном говорке русой хорошей девочки за столиком у окна. Оплыл воск по бутылочному горлу, хорошая девочка теребила ворот вышитой по льну цветиками малороссийской сорочки. И бормотала, полузакрыв глаза, своему лысому виз-а-ви бредни. Лысый бодро разделывал ножиком-вилкой бифштекс и заразительно, с причмоком, жевал. Хорошая девочка старалась перекричать гомон погреба:
- … Когда я жила у мамы в Житомире, мне няня сказывала побасенку…
- Фляки! Три! Горошек мозговой! Разварной макрель! Отмена! - настырно вклинился официант.
За узким оконцем то и дело электрически вспыхивала весенняя синева - катила фронтом на Город, против течения Реки - по всем мостам и ржавым крышам с люкарнами и воровскими чердаками - сухая ночная гроза. Вздрагивали без грома электрические разряды, с треском рассыпался свет за крестовыми рамами.
- Няня говорила… В Житомире… Воробьиная ночь со сполохами бывает раз в шесть лет… Папоротник цветет… и рябинки… Колдуны варят привороты. Петя, вы не слушаете! Петя, я так не могу, я поеду отсюда… Петя, меня тошнит! Вот жила я у мамы в Житомире…
- Люблю гра-азу в начале мая, когда весенний чтототам! - густо из живота отозвался едок Петя и скучно пожал под скатертью лягушиную девочкину коленку.
Сухие сполохи за отодвинутой занавеской - сверк-сверк!
В проходе меж столиками уже тесно танцевали пьяные потные пары с привизгом и стуком каблуков.
- Мой голос все равно не будет услышан. Это - автобиографическое.
На сцене Ида Рубинштайн, вечно шестнадцатилетняя блондинка в лиловом платье для коктейля. На тощих плечах - черная цыганская шаль с красными розами и маками. Ида прижимала бисерную театральную сумочку на лямочку к нулевой груди. Зрачки расширены. Как ангел.
Поэтесса декламировала, раскачиваясь нараспев, упирая в нос на букву “Э”:
- Виолэтта, больная сирень.
У лазорево - пенного моря.
У причала с печалью во взоре
Виолэтта - больная сирень.
Виолэтта, больная сирень,
Паруса небеса воскресили.
Бескорыстны весны клавесины
Виолэтта больная сирень.
Виолэтта больная сирень
Экзотических слез лазурее
Ты склонилась к ногам Назорея…
Виолэтта - больная сирень.
Электрический шорох кружав,
Берега Магелланов и Куков,
Чрева монстров и бисерных кукол,
В потаенном экстазе дрожат.
О, в каком из полдневных Соррент,
Я увижу твой профиль, напротив…
Мы обрушимся в прозу, как в пропасть
Виолэтта - больная сирЭнь!
На глаза Иды навернулись честные, как у трехмесячной телочки, слезы.
Чуть-чуть потекла тушь. Боже, какая чушь… Чтица изломанно спустилась по шаткой лесенке, ее немедленно схапал под локоток некто в тирольской шляпе с фальшивыми усами - и шепчет, шепчет в розовую раковину ушка атласные непристойности.
Ида устало отмахнулась - оставьте меня, самец! - и, кривя меланхолический рот намотала на вилочку яичницу - глазунью с чужой тарелки.
Под жалкий дребезг специально расстроенного пианино блондинку сменил месье Брют, инфернальный андрогин, дамский угодник, ребенок - апаш. Душа общества. Кудри, жабо, безупречный смокинг, нарцисс в бутоньерке
Брют был краток и брезглив, как кот на снегу. С публикой общался сквозь зубы. На записки принципиально не отвечал.
- Новое.
Читал снисходительно, часто приглаживая ореховую с отливом прядь на лунном лбу.
Дамы восторженно пищали носиками и заказывали крепленое крымское.
- Я провожаю умерших. Отблеск
Солнца на кровлях. Кто там? Не ты….
Девушка пела. И длился обыск
О, немота его понятых.
Облако. Марево. Марта просинь
Яблоко, боль, короли, рубли
И овдовевшая Марфа просит:
Не хорони его, местный клир…
Было нам холодно, зябко, колко
Волки входили. Затем - волхвы…
Возле горбатой родильной койки
Ландыш - с полфунтом простой халвы.
Я провожаю умерших. В волость
Рая. В губернию Никогда…
Девушка, пой… Потеряешь голос.
Имя. Девичество. Города…
Ярого воска топили ночи…
Темный в погонах кричал: Назад!
Гроб. Кисея. Поцелуй в височек.
Все. Отойди. Отведи глаза.
Отчитав Брют, без сердца поклонился: наше вам с кисточкой! Ароматная прядь взлетела и красиво упала на лоб.
Маэстро Брют сошел в зал кафе и спросил водки, и даже обнял бедную всеми покинутую Лилю Магеллан и покормил рыбной котлеткой пекинеса.
На бледных пальцах - наборные перстни, слишком слабые соскальзывали в соусник с жирными потеками бешамели.
Дрожали свечки.