- Да, и молоко стынет.
- Лечу наверх.
- Кэти, - окликнул Тони, когда она побежала.
- Да, - отозвалась она и, остановившись, оглянулась через плечо.
- Но ведь теперь уже нет никаких "so muss ich weinen bitterlich" [И горько плакать я должна (нем.)].
Кэти замотала головой и послала ему воздушный поцелуй.
XI
В прохладной темной комнате не было слышно ничего, кроме громкого пения цикад: такого монотонного, ритмичного, что ухо само бессознательно разнообразило его. Тони дремал возле Кэти во время послеполуденной сиесты, прислушиваясь к цикадам и отсчитывая дни и недели под аккомпанемент их чирчирр, чир-чирр. Он представлял себе, как они сидят утром на деревьях, и входит цикада-дирижер, все встают и раскланиваются: "С добрым утром, господа, с добрым утром, герр Никиш", - и все начинают пиликать как одержимые - чир-чирр, чир-чирр, чир-чирр.
Эти мысли сбили его со счета, так что ему пришлось начинать все сначала, а тем временем пение цикад в саду превратилось в громкий плещущий шум фонтана.
Половина мая; значит, они уже прожили вместе больше пяти недель. Тони поднял голову, чтобы взглянуть на Кэти, которая лежала, повернувшись к нему спиной и опершись темной головкой на руку. Как прекрасны эти линии спины, бедер и согнутой ноги; они бегут, как ручей, ставший плотью. Что бы сказали постдарвинисты о причинах, заставляющих цикад поднимать этот шум с утра до ночи? Ах да это для того, чтобы прельстить самку. Выходит, когда Веласкео. писал свою Рокбайскую Венеру, он старался прельстить миссис Веласкес. Но Кэти прекраснее той. По-видимому, эти леди-цикады обожают музыку, и как трудно им, должно быть, угодить - несчастные самцы надрываются все лето, чир-чирр, чир-чирр, пока не падают замертво в изнеможении. Но когда же они находят время для любви? Ночью? Ночью-то они как раз и не поют. А какие разговоры между девушками: "Ты собираешься замуж за Альфонса, душечка?" - "Нет, дорогая, он вчера чир-чиркнул и сфальшивил, я просто не могла бы выйти замуж за такого мужчину". - "Ну, ничего, милочка, пойдем выпьем коктейль из росы!.."
- Тони!
- Да, моя красавица?
- О чем ты думаешь?
- О тебе и Веласкесе, и о том, сколько времени мы здесь, о цикадах, о фонтанах и коктейлях из росы, - Обо всем сразу?
- Нет, но все вперемежку, это называется поток сознания.
- А для кого коктейли из росы? Для меня? Или для Веласкеса?
- Нет, для бедных маленьких самок-цикад; они спились с горя, потому что их возлюбленные чир-чиркали фальшиво и опозорили себя.
- Ах, Тони, какая грустная история. Бедные маленькие цикадочки! Они так и не найдут себе возлюбленных?
- Им так надоест в конце концов пристрастие их кавалеров к искусству, что они заведут пылкие рома-, ни с древесными лягушками и потом им придется постричься в монахини и идти в лягушачьи монастыри под поганками.
Кэти повернулась на спину, потянулась, зевнула и согнула ногу, подняв колено. "Удивительно, - подумал Топи, - и какая радость для меня, нто она всегда так грациозна, даже в самые бессознательные моменты. Вряд ли в ней много немецкого".
- Который сейчас час, моя светлость? - спросила Кэти.
- Фрейлейн Катарина, я, кажется, уже не раз объяснял вам, - нельзя так говорить "моя светлость".
- Да, моя светлость.
- Без десяти четыре, дорогая. Помню, как-то мне случилось пойти пить чай к одному старику, который только что получил титул, и вот служанка принесла чай, когда его жены не было в комнате. Он грозно посмотрел на служанку и сказал важно этаким густым басом: "Доложите ее светлости, что чай подан".
А бедненькая служанка, которая трепетала перед ним, мак юная невеста, пискнула: "Да, моя светлость". Он был прямо вне себя от ярости. По-видимому, они ее муштровали несколько дней и чересчур перестарались.
- А я и не знала, что у вас в Англии тоже существует вся эта герр-гехеймратская белиберда, - сказала Кэти, соскакивая с кровати и приоткрывая ставню, от чего тело ее, освещенное солнечным лучом, стало вдруг похоже на бело-золотую статую.
- Как ты загорела, Кэти, - лицо, руки, щиколотки!
- Да, - сказала Кэти, грациозно поворачиваясь перед зеркалом. - Я похожа теперь на такую белую с черными пятнами свинку из цирка.
- Какое богохульство! Почему у тебя такое белое и гладкое тело?
- Я вылупилась из яйца среди гиацинтов. Это ты мне сказал, а то я бы и не знала. Знаешь, мне ужасно хочется пить.
- Хочешь, пойдем в кафе и съедим cassata alia Siciliana [Мороженое по-сицилийски (итал.)], а потом спустимся потихоньку к нашей бухточке?
- О, вот это чудесно! Кто придумал cassata, Тони? Наверное, какой-нибудь замечательный человек.
- Это был сицилийский поэт при дворе Фридриха Великого, - ответил Тони, сочиняя тут же, на месте. - Его мать была, сарацинская эмирша, а отец нормандский рыцарь. Он влюбился в одну византийскую девушку, которая объедалась сливочным мороженым, как некоторые другие леди. Однажды она сказала ему:
"Ты постоянно воспеваешь мои глаза, волосы и руки, почему бы тебе не сочинить для.разнообразия что-нибудь практичное? Я не допущу тебя на свое ложе, пока ты не сочинишь мороженое столь же совершенное, как я сама". Он ушел и придумал cassata alia Siciliana.
- А ты думаешь, она тоже была твердая снаружи, а внутри - вся сплошной крем? - спросила Кэти задумчиво. - Ах, Тони, ты заставляешь меня говорить такие глупости. Но не доложите ли вы вашей светлости, что пора вставать? Я уже почти одета.
После прохладной темной комнаты яркий солнечный свет, отраженный белыми стенами и пыльной дорогой, казался сверхослепительным, и было нестерпимо жарко. Кэти надела темные очки и раскрыла зонтик, чтобы защитить себя и Тони. Но даже и под этой защитой путь до кафе показался им длинным и тяжелым.
- Послушай, Кэти, - сказал Тони, после того как заказал мороженое, - а ведь в самом деле, дорогая, становится чересчур жарко. Мы с тобой долго этого не выдержим.
- Не говори так, Тони. Я так счастлива на Эа, я хотела бы остаться здесь навсегда.
- Мы не можем остаться жить на этом маленьком острове. Мы впадем в черную меланхолию и примемся писать романы. Но уж если ты этого непременно хочешь, я постараюсь завтра найти для нас виллу.
- Нет, йет, я так люблю наши маленькие комнаты и Филомену. Но, пожалуй, нам действительно придется уехать. Но ведь мы вернемся сюда, правда, Тони?
- Ну конечно, вернемся. Я уже думал об этом, Кэти. Но прежде всего скажи мне, куда бы ты хотела отсюда поехать.
- С тобой куда угодно, только не в Австрию, хотя, кажется, даже и там я могла бы теперь быть счастлива. Нет, куда угодно, только не в Австрию.
- Но, может быть, есть такое место, куда бы тебе очень хотелось поехать?
- Да, это место, куда бы ты хотел поехать.
- Есть несколько причин, по которым нельзя постоянно оставаться на Эа, - ласково улыбнувшись ей, сказал Тони. - Одну из них я только что привел. Потом здесь слишком жарко летом и ужасно холодно зимой, по крайней мере так говорит Филомена. Правда, здесь нет малярии, но никак нельзя ручаться, что какой-нибудь сицилиец не завезет сюда анофелеса в своей бороде. Кроме того, здесь водится летом какойто микроб, который проделывает черт знает что с вашим животиком. Любовникам не полагается страдать расстройством желудка - это доказано статистическими данными об их долголетии. Кроме того, при существующем режиме не так-то легко приобрести даже дом в аренду - налоги, налоги на каждом шагу, и блюстители закона не оставляют вас ни на минуту в покое. Да, при таком режиме вредно задерживаться на одном месте.
- Ты так мрачно описываешь наш милый остров, Тони.
- Это для того, чтобы публика сюда не ездила.
Но, я думаю, не уговориться ли нам с Филоменой, чтобы она всегда оставляла за нами две комнаты на апрель и май - даже на март, если ты хочешь, только март здесь обычно дождливый. Мы всегда будем проводить здесь наш ежегодный медовый месяц. Но скажи, Кэти, может быть, я слишком навязчиво распоряжаюсь тобой?
- Нет, но мне жаль, что мы не можем таскать за собой Эа на буксире, сообразуясь со временем года.
Ну, ничего не поделаешь! А куда же мы поедем теперь?
- Что ты скажешь насчет Парижа?