- Тогда, значит, она лучше всего, что можно вообразить, и я бы сказал...
Но Тони так и не договорил того, что он хотел сказать.
Они подошли к балюстраде высокой террасы, откуда открывался вид на Рим. Первым, что бросилось в глаза, был собор святого Петра во всем своем несравненном величии; затем громадная, почти круглая площадь у его подножия, с трамваями, фиакрами и людьми, снующими, словно жучки на задних лапках.
На одном конце площади виднелись еще два почти одинаковых купола, а на другом - тройные ворота.
Все остальное - море крыш, колоколен и куполов, тонко и четко выступавших в ясном солнечном свете.
Это было чудесно, но захватило Тони меньше, чем первое впечатление от Флоренции. Рим был только олицетворением мощи и великолепия, Флоренция человеческой жизнью, ставшей прекрасной... Он вздрогнул от пушечного выстрела, прогремевшего над городом, и замер, слушая внезапно поднявшийся перезвон сотен колоколов; колокола звучали по-разному: одни - глубоко и звучно, другие - высоко, пронзительно-звонко и заливисто, но все мелодично и стройно.
- - Полдень, - сказал Робин. - Теперь вам понятно, откуда Рабле взял свой Звенящий остров? [Рабле Франсуа (1494 - 1553) - французский писательгуманист. "Звенящий остров" выведен им в знаменитом романе "Гаргантюа и Пантагрюэль"] Идемте-ка завтракать.
Робин потащил Энтони к фиакру, они уселись и покатили вниз по извилистой улице, выехали на площадь, потом по длинной, прямой улице Корсо попали на другую большую площадь с огромным дворцом в стиле Ренессанса с правой стороны и сложной громадой белого мрамора и золота впереди.
- Ужасно, не правда ли? - сказал Робин. - Посмотрите на Виктора Эммануила [Виктор Эммануил II (1820 - 1878) - первый король объединенной Италии с 1861 г]. Они до сих пор обожают скульптуру и архитектуру, но мастерство утрачено. За этой уродиной находится Капитолий, а дальше Форум. Вот эта вторая громадина была когда-то венецианским посольством; я вам говорил, что это был рай для дипломатов.
С площади они свернули на длинную узкую улицу.
- Via delle Botteghe Oscure - улица темных мастерских, - пояснил Робин. - Вполне подходящее название. Посмотрите-ка, в каком мраке работают эти люди, вернее, будут работать, - сейчас они ушли завтракать. Вернутся только в три часа.
Они вошли в ворота и очутились во дворе, сплошь заросшем виноградом. Редкие золотые листья еще висели на искривленных ветвях, время от времени какой-нибудь листок отрывался и медленно падал, кружась в неподвижном воздухе.
- Они оставили для нас столик на солнышке, - сказал Робин. - Giorno [Добрый день! (итал.)], Аттилио!
- Giorno, signore, - ответил очень толстый молодой официант с двухдневной черной щетиной на ухмыляющейся физиономии.
- Как его зовут? - спросил Тони.
- Аттилио, Аттила, похож на свирепого гунна, не правда ли? Он и его брат держат это заведение вместе со старухой матерью, которая вечно жалуется на ревматизм, а готовит восхитительно. Можно заказывать?
- Да, пожалуйста.
- Я много размышлял с тех пор, как попал сюда, - сказал Робин, заказав официанту весьма обдуманное меню, - в результате я настроен более оптимистически, чем когда-либо.
- Это меня не удивляет, - ответил Тони; глядя вверх сквозь виноградные ветви на ясное, нежное небо и щурясь от солнца.
- Куда бы я ни пошел, я всюду встречаю людей, которые жаждут уничтожить зло в мире и готовы терпеть какие угодно жертвы во имя лучшего будущего.
Это очень утешительно. Мы, по-видимому, находимся накануне великих событий, - между прочим, как вам нравятся равиоли?
- Очень вкусно. В них положили какие-то душистые травы. Вы не знаете, что это такое?
- Нет, - сказал Робин рассеянно. - Уж они найдут, что положить. Старая синьора делает их чудесно, невзирая на ревматизм. А как вам нравится вино?
Тони глотнул немного прозрачного золотистого легкого вина, сохранившего аромат винограда.
- Восхитительное! Просто какая-то поэма из винограда и солнечного света - настоящий Бахус в бутылке. Как оно называется?
- По-местному, "Треббьяно"; оно особенно хорошо в этом году. У них есть еще мускатель, очень сладкий и крепкий, но замечательный в своем роде.
Вы должны его попробовать.
- А это дорогой ресторан? - спросил Тони.
- Да, пожалуй, - завтрак здесь обойдется по три лиры с человека. Но мы ведь сегодня празднуем ваш приезд. Я вам покажу место, где завтрак стоит не дороже одной лиры, вместе с вином. Чтобы ходить сюда каждый день, нужно быть богачом.
Они принялись за жареных креветок, очень странного сладкого вкуса, потом подали нежных молодых цыплят с салатом, винные ягоды, орехи и свежие апельсины; попробовав апельсин, Тони понял, что это был первый в его жизни действительно сладкий апельсин. В конце завтрака Робин храбро заказал полбутылки мускателя и протянул Тони сигару.
- Послушайте! - воскликнул Тони. - Не слишком ли мы разошлись с вами? Я буду пьян.
- Не будете, - ответил Робин. - Это натуральное вино. А сигары стоят по одному пенни, если вас так пугают расходы. Я как раз хотел вам сказать: я считаю, что такие люди, как мы, должны показать миру, как надо жить, не дожидаясь перемен, которые должны произойти.
- Мы это как раз и делаем, - сказал Тони. - ЬсЛи бы всем было так хорошо, как мне сейчас, мир был бы настоящим раем.
- Я не это имел в виду, - возразил Робин. - В конце концов мы с вами сейчас наслаждаемся за счет других людей. Нет, я думаю вот что: нам следовало бы найти какое-нибудь место за пределами Европы и основать маленькую колонию на демократических началах - мои друзья, ваши друзья и еще какие-нибудь хорошие люди, которые захотели бы присоединиться к нам. Мы делали бы все сообща, выращивали бы что нам хочется, ну, словом, показали бы миру, что такое действительно счастливая община, если отказаться от всей этой механизации, погони за деньгами и прочей мерзости.
И Робин стал рисовать заманчивую картину: что они стали бы делать и как все были бы счастливы.
Он говорил с таким воодушевлением, что Тони подумал: а как и в самом деле это было бы хорошо, - и ему даже казалось все возможным. После долгого путешествия сытная еда и вино приятно разморили его, будущее казалось ему прекрасным, но сейчас ему больше всего хотелось спать.
- Да, это было бы замечательно, - не совсем уверенно заключил он, подавляя зевок.
Два месяца пролетели так быстро и весело, что Энтони только тогда понял, как давно он уехал из дому, когда получил от отца письмо, в котором тот спрашивал, скоро ли он думает вернуться, и напоминал, что денег он больше не получит. Проверив свой наличный капитал, Тони убедился, что у него еще осталось около шестидесяти пяти фунтов. Возвращаться, да еще в начале весны, казалось нелепым, поэтому он ответил уклончиво и послал два своих альбома с эскизами, в доказательство того, что он "изучает архитектуру". Тони прекрасно понимал слабость своих доводов, ибо эскизы не имели никакого отношения к систематическому изучению архитектуры и ясно показывали, что он просто наслаждается, осматривая здания и скульптуру. Он сознавал, что живет в свое удовольствие, что очень вырос во многих отношениях, но проектировать городские скотобойни способен сейчас не больше, чем перед отъездом из Англии. Правда, он осмотрел все замечательные церкви в Риме, каждый день ходил в картинные галереи и за эти два месяца узнал об искусстве больше, чем за всю предшествующую жиз-нь. Но, как немного грубовато говорил Робин, все это никому не могло принести практической пользы и было бы недопустимо или даже просто невозможно в той "идеальной колонии", в фонд предварительных расходов которой Тони было предложено внести пятьсот фунтов.
Внезапно проникнувшись отвращением ко всем утопистам прошлого, настоящего и будущего, Тони уложил чемодан и уехал в Неаполь. Там он провел три или четыре недели, пополняя свои познания в классическом искусстве, побывал в Помпее и в Амальфи, негодуя на постоянный холодный северный ветер. Когда наступила теплая погода, он решил последовать совету официантов римского ресторана и провести две недели на острове Эа, на Средиземном море, в двенадцати часах пути от Неаполя.
Было около восьми утра, когда Энтони вышел на палубу, проведя ночь в каюте парохода, раз в неделю совершающего рейс на Эа. Он взбежал по крутым обитым медью ступенькам на верхнюю палубу, и вдруг с удивлением вспомнил, что уже давно не писал Маргарит. Ему стало совестно. Странно, как потускнел ее образ в его памяти, как она стала далека. Первое время он писал ей часто, описывая свои прогулки и стараясь держать ее в курсе всего, что он видел и переживал, и тех перемен, которые происходили с ним; но по ее письмам, полным мелких сплетен и описаний каких-то светских событий, он понял, что ее это не интересует. И все же, хотя прошел почти год со времени их прогулки в Сен-Клу, он чувствовал, что Маргарит не совсем исчезла из его памяти. Но сейчас, когда он вышел на залитую солнцем палубу и замер в восторге, глядя на прекрасное утро, он забыл обо всем на свете.