Эта сцена повторилась с небольшими видоизменениями при оставлении французской территории и при въезде на швейцарскую, где тупоумие чиновника напомнило Тони ренановское определение бесконечности. От нетерпения и злости он обливался потом, но с отъявленным лицемерием продолжал держаться вежливо. Ничто не заставило бы его выйти из себя перед этими глашатаями новой эры мира и благоволения, хотя он охотно швырнул бы их на землю и растоптал. Они лишь «исполняли свой служебный долг». Но каким скотом и паразитом надо быть, чтобы поступить на такую службу! Он презирал их и презирал самого себя за то, что вынужден терпеть их.
Из-за служебного рвения бдительных сторожевых псов поезд очень поздно отошел из Гавра. Следовательно, Тони опоздал к пересадке в Париже и добрался до Базеля только в полдень на вторые сутки. Поезд двигался с раздражающей медленностью и бесчисленными остановками; он был переполнен, и все люди в нем оказались весьма неразговорчивыми и угрюмыми, словно их нервы были невыносимо издерганы. О счастливые победители, счастливые обладатели славы и Эльзаса! Несчастный «освобожденный» Эльзас, где Иоганн Майер теперь вынужден быть бравым Жаном, а светловолосая, голубоглазая Гретхен произведена в «Маргарет». «Liberte, liberie cherie». Когда поезд пересекал прежнюю линию фронта, Тони на мгновение увидел траншеи и колючую проволоку и больше не захотел смотреть, — сидел, упорно глядя в томик Гейне и возбуждая тревогу и подозрение у своих просвещенных попутчиков.
Но сердце у него радостно билось, когда он, наслаждаясь свободой и покоем, брел по улицам Базеля в поразительно теплом и ясном свете осеннего солнца. Так радостно было избавиться хотя бы лишь на несколько часов от ужасной затаенной подозрительности и вражды и трагических воспоминаний, присущих воевавшим странам. Тони недолюбливал швейцарцев за их вульгарность, за их резные часы с кукушками, за их завывающие пастушеские песни, за их зимний спорт и прочие пороки — и все же готов был целовать их землю, ибо у них еще уцелели некоторое уважение к свободе, некоторая гуманность. Никто не провожал его пристальным взглядом, когда он шел, никто не приказывал предъявлять документы, никто, по-видимому, не проявлял к нему неприязни как к иностранцу. Город продолжал жить. Встречалось множество мужчин в возрасте Тони, спокойно занимающихся своими житейскими делами, и весьма немного людей, одетых в мундиры.
Тони испытывал любовь к этим чистым, извилистым улицам с колоритными островерхими домами и готическими надписями. Здесь Иоганн мог быть Иоганном, Жан — Жаном и Джиованни — Джиованни. Интересно, что бы сказал любой из них — например, вот этот высокий, солидный человек, похожий на немца, — если бы подойти к нему, протянуть руку и заявить: «Сэр, прибыв в вашу страну, я испытываю счастье, какого не ощущал уже много лет. Вы усвоили основное правило — умение мирно жить совместно, не мешая без нужды друг другу. Дайте мне руку, сэр. Позвольте мне пожать ее». Вероятно, этот человек рассердился бы и подумал бы, что над ним издеваются, в особенности если он незнаком с Диккенсом. В общем, Тони решил воздержаться от всяких публичных демонстраций своего одобрения; итак, он удовольствовался тем, что ласково похлопал резную деревянную колонку, раскрашенную в яркие цвета и изображавшую жизнерадостную горожанку эпохи Возрождения. Пока он брел дальше, ему пришло в голову, что тот человек мог действительно оказаться немцем. «Пожатие руки, запятнанной убийством». Он подумал о раненом немецком солдате, которому он нашел носилки и который в порыве благодарности настоял на том, чтобы пожать ему руку. Как порицали бы это длиннозубые английские старые девы! Позорный поступок, и тем более для офицера. Он замурлыкал: «Когда в глаза твои взгляну». О Ката, Ката, иду к тебе, иду к тебе! Ката, моя Ката! Herz, mein Herz!
Башенные часы на каком-то общественном здании показывали без десяти два по среднеевропейскому времени. Тони почувствовал, что он голоден и не может жить исключительно благоволением к Базелю и мечтами о Кате. Он шел вдоль улицы со свежеокрашенными домами, неуверенно отыскивая ресторан и отчетливо вспоминая, сколь негостеприимны в кулинарном отношении мелкие английские городки. Ему бросилась в глаза надпись большими черными готическими буквами: «Мюнхенская пивная». Да, в самом деле, и, несмотря на то, что еще не минуло и года со времени перемирия, она гласила: «Мюнхенская пивная». Тони распахнул дверь и вошел.