Его ноздри ощутили не лишенный приятности запах кислой капусты, древесных опилок и пива. Какие-то люди, упитанные люди, по-видимому, не ведавшие о голодных пайках, пили пиво, читали газеты, играли в шахматы или ели с поразительным аппетитом и смаком. Тони захотелось сказать: «Стойте! Разве вы не знаете, что была война? Разве вы не знаете, что миллионы людей в Германии, Австрии и России умирают с голоду? Ешьте не свыше нормы». Но, вместо того чтобы сделать это заявление, едва ли способное встретить сочувственный отклик, он сел и заказал венский шницель с картофелем и пиво. Венский шницель, разумеется, в честь Каты. Внезапно он подумал, что Ката, может быть, голодает там, в обнищавшей, угнетенной Австрии. Эта мысль была так ужасна, что, несмотря на весь свой голод, он еле смог сделать первые глотки. Ката голодает! О бог сражений, закали сердца моих солдат. О, сколь доблестна эта война против женщин и детей!
Кельнерша, по-видимому, удивилась, что Тони съел лишь одно кушанье, да и то не все — порция была так велика. Она усердно убеждала его скушать яблочный пирог или немного сыра. Тони попытался объяснить, что он привык жить на скудном пайке и потому не может съесть больше, что он прибыл из страны, где питание все еще строго нормируется.
— Вы — англичанин? — сказала она в величайшем волнении. — Значит, вы были на войне?
— Да.
Ее широкое, добродушное крестьянское лицо улыбнулось ему с материнской нежностью и сочувствием. Как отрадно слышать глубокий немецкий голос, ощущать тепло, излучаемое участливым человеческим сердцем, видеть кроткое, безмятежное лицо женщины, не скорбящей о мертвом возлюбленном, но и чуждой кокетства и чопорности. То была просто честная женщина, инстинктивно угадавшая скрытое страдание.
— И вы собираетесь отдохнуть в Швейцарии? Как жаль, что наступает зима. Весной цветы здесь прекрасны, ах, так прекрасны!
Тони почувствовал, что у него слезы навернулись на глазах. Он этому не мог помешать, сколько ни старался. Всегда легко противопоставлять железо железу, твердость — твердости, гнев — гневу. Людская вражда и равнодушие могли сломить его, но не потрясти. Но против доброты, против этой теплой немецкой чувствительности он чувствовал себя по-детски беззащитным. У него явилось неудержимое желание поведать ей то, что он так угрюмо и недоверчиво таил в своем сердце в течение столь многих мучительных месяцев.
— Я не остаюсь в Швейцарии, — сказал он, — я направляюсь в Вену.
— В Вену? Ах, вот как!
— Да. Перед войной я любил одну венскую девушку. Я о ней ничего не слышал с августа 1914 года. Теперь я еду в Вену, чтобы найти ее, если смогу.
Девушка глядела на него широко раскрытыми голубыми глазами.
— Вы ее помнили все эти годы?
— Да.
— И хотя вы сражались на фронте, вы все еще ее любите?
— Да.
— Ах! — воскликнула она, сложив руки, — это прекрасно. Прекрасно.
— Если бы мне только удалось ее найти…
— О, вы найдете, непременно! Я не знала, что англичанин способен на такое чувство. Ведь они так легкомысленны! Так презирают естественность! Так надменны! Я рада, что не все они таковы. Когда вы найдете вашу подругу, непременно приезжайте с ней сюда. Я бы хотела поцеловать руку женщины, которую так сильно любят.
Антони встал. Эта женщина невольно причинила ему невыносимую боль. Он положил на стол пять швейцарских Франков.
— Этого достаточно?
— Более чем достаточно. Я вам принесу сдачу.
— Нет, не надо! Мне пора идти. Но — спасибо вам за вашу доброту. Для меня это так необычно и ценно. До свидания.
— До свидания.
Он протянул руку, и девушка крепко пожала ее. Он вышел из душной комнатки, еле видя, куда идет, почти задыхаясь от волнения. В этой заурядной кельнерше было больше деликатности и глубины чувства, чем во всех претенциозных и якобы «утонченных» натурах, которые он встречал в течение многих лет.
Несколько времени он бродил наудачу по улицам, браня себя за этот внезапный взрыв чувств и сознавая, что, после того как он столь долго подавлял их, они способны прорваться с неожиданной силой, едва лишь подавленность исчезнет хоть ненадолго. Ему придется быть осмотрительным с Катой. Тут он впервые сообразил, что у него совершенно не выработано никакого конкретного плана для ее поисков и что не так-то просто найти кого-либо в городе с двухмиллионным населением. Однако он не был обескуражен и чувствовал, что курьезная чувствительная сценка с кельнершей является как бы добрым предзнаменованием.
Он очутился на тихой треугольной площади, с длинными внушительными островерхими домами и большой церковью из красного песчаника. На углу была дощечка с надписью, гласившей, что это — Соборная площадь. Он медленно прошел через низкие притворы, с рядом надгробных плит, разукрашенных пышными замысловатыми резными геральдическими фигурами, и неожиданно вышел на небольшую террасу, откуда открывался вид на Рейн. Стремительная пенистая вода мчалась необычайно быстро и одной лишь силой своего течения переправляла паромы, прицепленные к подвесному тросу посредством подвижного блока. Тони глядел вниз на мосты и часть города, ощетинившуюся заводскими трубами. Вдали кольцо низких холмов окаймляло горизонт. Тони впервые видел верховье Рейна и просидел на террасе до захода солнца, глядя на темнеющее небо и на бешено мчавшуюся воду.