От усталости и огорчения Тони был не в состоянии есть. Он вернулся в свой отель и, не раздеваясь, прилег в темноте на кровать. Что предпринять дальше? Оставалась лишь непрочная нить в лице агента и барона Эренфельза. Он проследит ее завтра утром. Не посетить ли ему остальных тридцать венок, носящих фамилию Каты? Щеки у него горели. Ему просто стыдно было увидеть еще одно из этих благородных жилищ, пораженных нищетой, где каждый предмет обстановки, каждый нерв чопорно-вежливых обитателей, казалось, укоризненно шептал: «Ты — виновник блокады! Ты морил голодом женщин и детей!» Нет, он не в силах смотреть на это!
При своих поисках Тони наталкивался на всевозможные препятствия, причем наиболее серьезные встречались именно там, где он их меньше всего ожидал. Достаточно скверно было уже то, что он являлся иностранцем, бывшим противником, и весьма неважно владел немецким языком. И положение еще ухудшалось потому, что у него не было никаких рекомендательных писем, никаких знакомств с власть имущими.
Но наихудшим препятствием было его собственное душевное настроение. Он находился в состоянии такого нервного напряжения, такого беспредельного отчаяния, смешанного с такой безумной надеждой, таким беспокойством, нетерпением и невыносимым страданием, что казался, а пожалуй, и был, немного помешанным. Ничтожная задержка превращалась в его воображении в безнадежно запутанный клубок трудностей. Каждый из его разговоров с враждебно настроенными незнакомцами по делу, которое должно было им казаться пустяковым и лишь предлогом для какой-то темной махинации, изнурял его физически и духовно. Держаться с ними вежливо и внешне спокойно ему удавалось лишь ценой колоссального усилия воли, а их вполне естественное равнодушие или нетерпение приводили его в огорчение, создавали впечатление, будто все люди ему враждебны. О базельской кельнерше он вспоминал с чувством горечи и преувеличенной растроганности. Оба они — сентиментальные глупцы, особенно сам Тони, ведь он выставил себя напоказ.
Он встал, выпил немного слабого бренди с водой и снова лег. К кому еще можно обратиться? Очевидно, к британским дипломатам и к австрийской полиции. Но и те и другие внушали ему величайшую антипатию… Тони по опыту знал, что британские дипломаты за границей заботятся исключительно о людях из категории «тузов», тогда как у всех прочих нет ни малейшего шанса добиться от них чего-нибудь, кроме вежливого презрения. У него нет никаких рекомендательных писем, и он с горечью представлял себе, как он будет объяснять какому-нибудь высокомерному третьему секретарю посольства, что пытается разыскать австрийскую девушку, свою возлюбленную. Будь Тони магнатом прессы или достаточно крупным финансистом, дело, конечно, выглядело бы совершенно иначе. Но имея лишь аккредитив на сотню фунтов стерлингов, а в качестве рекомендательного письма — только паспорт… Тут Тони принялся нервно ощупывать свои карманы, чтобы убедиться, что он не потерял ни того ни другого.
Еще один, и весьма веский, довод против обращения к тем и другим официальным властям заключался в том, что в 1914 году отца Каты арестовали за действительные или мнимые сношения с Россией и что сама Ката была направлена обратно с швейцарской границы, и, может быть, даже под конвоем. Было зловещим признаком, что с того времени Тони не имел о ней никаких известий. Судя по всему тому, что он знал, она и ее отец до сих пор еще могли числиться подозрительными или находиться в заточении. Поскольку уместна аналогия с мстительным умонастроением английских контрразведчиков, это несомненно так. И официальные справки могут только запутать его в какую-нибудь неприятную историю и привлечь к ним обоим весьма нежелательное внимание. Даже если они находятся на свободе, весьма вероятно, что они живут под вымышленными или измененными именами. Ведь и в свободной, счастливой Англии фамилии множества людей, звучавшие на немецкий лад, были поспешно преобразованы в добротные английские «Монморэнси» и в прочие «монты» и «форды». Как безнадежны, как страшно безнадежны его нелепые, безумные поиски среди всей этой своекорыстной и жадной тирании, среди этих «иэху» — племени воинствующих торгашей. Тони кусал себе руки в муках отчаяния и бессильной ярости. Да пребудет на них проклятие всемогущего Бога Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков.