Деликатность не позволила Филомене сказать, о чем они думали и на что надеялись. Тони не обратил внимания на этот намек.
— Вы имели о ней с тех пор какие-нибудь известия?
— Да, она прислала открытку. Я принесу ее.
Она вернулась с выцветшей открыткой, изображавшей одну из аллей Пратера.
— Прочтите, синьор, прочтите.
— Вы разрешаете? Благодарю вас!
Открытка была из Вены от 22 декабря 1914 года и написана по-итальянски. Никаких упоминаний о войне, лишь рождественские приветы и пожелание, чтобы наступающий год был более счастливым для всех. Тут Тони почувствовал, что он еще достаточно жив, чтобы ощущать муки, ибо следующая фраза гласила: «Помните ли вы синьора Антонио, моего кузена? Не писал ли он вам? Если вам известен его адрес, то очень прошу сообщить его мне».
«Что за глупец я был! — подумал Тони. — Ведь Австрия вступила в войну с Италией только в 1915 году. Если бы я догадался написать Кате сюда, мы давно уже успели бы снестись и как-либо условиться о встрече после войны. Очевидно, не получая от меня писем, она предположила, что я сообщил сюда свой адрес; или же запрос был просто предлогом, чтобы узнать, нет ли здесь письма к ней от меня».
Он взглянул на адрес Каты — это был тот самый дом, который он в Вене нашел пустым.
Подняв глаза, он увидел, что Филомена смотрит на него с любопытством.
— И это все? — спросил он.
— Да. Вскоре началась война, и мы больше не получали никаких известий. — Затем, после паузы: — Не хотите ли взять себе эту открытку, синьор Антонио?
— Если вам она не нужна, мне было бы очень приятно ее иметь.
— Так оставьте ее у себя.
Тони поблагодарил ее, мысленно пообещав себе купить Филомене самый лучший подарок, какой только можно будет достать здесь, на острове, и положил открытку в бумажник.
Каждое утро он шел к оконечности острова, спускался на уступ Каты и сидел там по часу и больше, почти без мыслей, почти без всяких чувств, лишь ощущая воспоминания об ее присутствии, вспоминая ее прикосновения и поцелуи; в этих тихих, не лишенных отрады воспоминаниях он прощался с ней, расставаясь с прошлым. После полудня он взбирался на вершину горы, где они некогда сидели, беседовали и ели фрукты; оттуда он глядел на неизменное море и не изменившиеся очертания островов, произнося и переживая свое «прости». Он спускался к маленькой бухте среди утесов, в которой они некогда купались вместе, и думал об ее прекрасном белом теле в прозрачной воде и о прикосновении ее грудей к его устам и телу. Прежде чем удалиться, он собирал небольшой букет осенних цветов и рассыпал их по морской ряби, рассеивая эти скудные эмблемы печали и нежности в знак своего прощального привета. И каждую ночь засыпал в постели, где некогда они покоились вместе в любовных объятиях.
Каждый вечер он говорил себе, что надо уехать на следующий день, что незачем дольше терзать себя, живя там, где каждый шаг и каждый миг напоминают ему о Кате. Ведь он должен как-то дожить свою жизнь: в этом он себе поклялся в ту ночь в Лондоне, когда выбросил в снег револьверные патроны. И день за днем он медлил. Филомена была встревожена его бледностью, апатией и тем, что ей казалось отсутствием аппетита, хотя Тони ел здесь значительно лучше, чем в Вене. Ему пришлось проявить много твердости, чтобы не позволить Филомене позвать доктора, когда он схватил ужасный итальянский насморк, промокнув насквозь на обратном пути с уступа Каты. Этим вопрос был решен — смешно бродить, чихая на воспоминания об утраченной, столь романтической любви! Тони провел два-три дня в постели, а затем поднялся очень рано, чтобы поспеть на утренний пароход.
Тони понимал, что в качестве гостя он, вероятно, произвел гнетущее впечатление на своих хозяев. Поэтому он попытался инсценировать веселый отъезд, со множеством подарков и добрых пожеланий. Когда хозяева заставили его пообещать, что он скоро вернется, у него не хватило духу сказать им, что никогда, никогда больше он не будет в состоянии явиться на Эю, что с ними он тоже прощается навеки. «До свидания». — «Счастливого пути». — «Прощайте». На каждом повороте дороги он говорил «прости» какому-нибудь воспоминанию и в последний раз смотрел на какую-нибудь картину солнечного моря и расцвеченной осенними красками земли. Прибыв на пароход, он направился прямо к себе в каюту и оставался там, пока не услышал грохота поднимаемого якоря и протяжных гудков сирены, столь приятных для слуха южан, и пока не почувствовал, что судно выходит из гавани.