На пятый день Тони наворожил себе прекрасную погоду и почувствовал, что он и весна уже встретились. Деревья, которые на севере стояли без листьев, здесь начинали потихоньку набухать почками; цветы стали появляться везде, а не только в защищенных уголках; и птицы пели во весь голос. В этот день он позавтракал экономно, но все же изысканно, в маленьком придорожном трактире, где молодая женщина в белом чепце с оборками подавала ему и нескольким рабочим свежую форель из горного ручья, вкусно пахнущий хлеб, отличное масло и бордоское белое вино. Хлеб и вино составляли основу питания, как это было в течение десятков столетий во всей Южной Европе, где до сих пор инстинктивно признается их поистине священная природа. Не только простая жадность сурово возражает против пустой траты, хлеба или вина. Они — боги! И никакая попытка одухотворения не уничтожит их материальной божественности. Так, по крайней мере, думал Тони, рассматривая людей за едой, которую подавала быстрая молчаливая женщина. Ему нравились их инстинктивная благопристойность и отсутствие самоуверенности; они ели без итальянской неряшливости, без некрасивого английского чавканья. Не выказывали они и глупой вражды к чужеземцу или попыток насиловать его уединение нескромными вопросами, — они просто и скромно относились к нему, как к проходящему мимо путешественнику.
Очень обрадованный этим проблеском живых традиций цивилизации, Тони в хорошем настроении отправился дальше в надежде, что деревня навсегда сможет быть сохранена от деляческих улучшений. Часа через два тропа, по которой он шел по лесу, привела его к большой прогалине, где ручей бежал между покатыми берегами, покрытыми лесными фиалками. Под углом к ручью, через лес до самого горизонта шла длинная просека; взглянув вдоль нее, Тони увидел, как дикий кабан поднялся с логовища, протрусил несколько сот метров по открытому месту и затем снова скрылся в зеленых зарослях по другую сторону дороги.
Если бы не случайный крик сороки и щебетание зябликов — лес и поляна были бы странно молчаливы. Даже ручей струился с таким монотонным бормотанием, что оно казалось вторым молчанием. В весеннем солнечном свете, властно сверкавшем на редкой листве ветвей и оживлявшем темные фиалки, была какая-то мощь. Тони сел у доски, перекинутой в виде мостика, и давал всем этим вещам медленно втекать в себя. На один миг вспышка былого экстаза посетила его, чувство полного и счастливого единства со всеми вещами, словно таинственное присутствие богов, быстро пронеслось мимо, на мгновение коснувшись его в знак прощения и примирения. После стольких лет, истраченных без счастья! Он сидел совершенно неподвижно, боясь шевельнуться, боясь дышать, ощущая старое, почти забытое счастье того, что он живет, счастье, в котором было столько мира! С удивлением, но без стыда, он заметил, что слезы бегут по его лицу; потом растянулся во весь рост, закрыв лицо руками и чувствуя, как земля ласково принимает его тело. Потом разделся и выкупался там, где ручей образовывал глубокий, холодный пруд. И, прежде чем оставить это место, положил несколько фиалок у подножия ясеня, а две или три бросил в воду.
К концу третьей недели он прошел две или три сотни миль; весна была уже в полном разгаре. Затем сильный дождь продержал его целый день в одной деревне, построенной на островке, совсем не похожем на островок, так как он был слишком велик для узких рукавов речонки, чтобы получалось впечатление, что они окружают его. Хотя карта показывала, что Тони сейчас южнее Турина, но местность все еще была плодородна от атлантических дождей и походила на северную. Деревенька из камня — со старыми домами, которые оживлялись резными наличниками и большими карнизами, с древним аббатством и галереями с балюстрадой четырнадцатого века — могла похвастаться великолепными аллеями старых вязов и каштанов, а загораживающий деревню скалистый склон был покрыт ясенями и дубами. Входя в нее поздним солнечным днем, Тони подумал, как он и раньше думал о других благодатных местах, что он никогда не видел поселка, так гармонично расположенного или столь исполненного подлинной человечности. Но на следующее утро все деревья качались от порывов бури и лил проливной дождь.
Тони решил не рисковать неизбежной простудой и надумал остаться здесь, пока ему не выстирают белья; он провел утро в чтении своих заметок и занялся довольно безотрадным пересматриванием сделанных им грубых набросков. Соглашаясь с тем фактом, что он не писатель, не рисовальщик, Тони чувствовал все же, что он может обогатить свою жизнь, записывая все, что он видел и перечувствовал. Он разрешал себе безобидную зависть к настоящим художникам. Но был рад, что ему не надо присоединяться к огромной армии претендующих на торговлю своими фальшивыми талантами. Во второй половине дня он написал несколько писем, включая и следующее к Джульену: