В отношении к Маргарет его страстное стремление раствориться в другом существе, жить всецело в нем и через него потерпело неудачу. Он должен был с грустью признать, что таких чистых, ясных и идеальных отношений, как с Эвелин, ему, вероятно, никогда уж больше не удастся создать. Но та идиллия возникла на заре жизни, в милой свежей прелести утра жизни. Теперь побуждения и переживания потеряли свою цельность и усложнились всем тем, что столь отвратительно называется «душой» и нелепыми, хотя и необходимыми законами общества. Они с Эвелин невинно полакомились украдкой со стола богов, но если они и были возлюбленными, они не были сотоварищами, и отношения их не могли быть постоянными. Постоянство! Какая иллюзия! Постоянство в жизни, которая сама лишь радуга на проходящем облаке, столь же прекрасная, но и мимолетная, как луч света. Он со смехом подумал об отце Маргарет, степенно осведомляющемся об его средствах и видах на содержание семьи, — нет, не это, только не это! И все же как страстно он жаждал дружбы Маргарет, какое нежное чувство благоговения она в нем пробуждала, как любопытна эта робость чувств — ощущение того, что ему вовсе не хочется дотронуться до нее, а только жить в ее присутствии, присутствии, которое превращает весь мир в красоту и не оставляет места для скуки!
Такие мысли проносились в голове Тони не в виде ясных представлений, а только как обрывки ощущений и эмоций, пока они сидели друг подле друга на вздрагивавшем, но мягко скользившем речном пароходе. Бессознательно подражая Робину, Тони одевался довольно небрежно и допустил свойственный англичанам грубый промах, облачившись в клетчатый шерстяной костюм в чужой столице. Маргарет была почти нарядной в белом платье, красной шляпе и с красным зонтиком, которые придавали ей более зрелый и более неприступный вид — в том смысле, что дама никогда не бывает вполне человеческим существом. Но она была как-то необычно обаятельна и мила, давая Тони чувствовать — скорее своей манерой держаться, чем словами, — что ее прежнее поведение было неумышленным, навязанным ей таинственными законами семьи и светских приличий. Антони не занялся анализированием этого, безмерно наслаждаясь тем, что он наконец-то опять с нею, чувствуя по ее веселью и немногим словам и взглядам, что она тоже счастлива с ним и что так или иначе, но быть молодым вдвоем — несказанное блаженство.
Пока они медленно взбирались с берега по зеленому склону, то и дело останавливаясь, чтобы полюбоваться фонтанами, бассейнами и статуями, Тони рассказывал ей про Робина.
— Он интересный парень, — сказал Тони, описав ей, как он встретился с Робином и о чем они беседовали. — Сперва я думал, что он просто со странностями, обычный чудак-социалист. Но он много выстрадал, не став от этого озлобленным, как Крэнг, этот школьный учитель у нас дома. Его идеи сначала кажутся странными и бессмысленными, но они не лишены логики. А его социализм на самом деле — крайняя форма индивидуализма, и в этом отношении я с ним схожусь. Надо раз и навсегда разрешить элементарный вопрос о средствах существования людей, а затем уже строить настоящую человеческую жизнь, нашу собственную, личную жизнь. Но самое интересное в нем — это его индивидуальность… Можно ли описать чью-либо индивидуальность?
— Он вам очень нравится? — спросила Маргарет с легкой ноткой ревности в голосе, которой Антони не заметил.
— Да, он мне нравится. Журналист, пожалуй, сказал бы, что он неотделанный алмаз. Он откровенен, даже резок с нашей точки зрения, но искренен. А под его манерностью скрывается способность чувствовать по-настоящему. В гостиной он, вероятно, был бы просто смешон, но в своем окружении он… почти вдохновляет. Он помог мне разобраться в себе.
— Не думаю, что вы нуждаетесь в чьей-либо посторонней помощи, — возразила Маргарет, и на этот раз Антони уловил в ее тоне ревнивую нотку, которая ему отнюдь не была неприятна. — Я всегда считала, что вы слишком непоколебимы и стойки в своих взглядах. Вы не делаете никакого снисхождения.
— А зачем? Делать снисхождение, когда произносишь приговор, — это одно, но если начать относиться снисходительно к самому себе, то скоро обнаружишь, что ты погряз в пошлости. Посторонние люди могут помочь нам увидеть себя со стороны, как и достоинства своей родины мы видим только за пределами ее. Я чувствую себя здесь гораздо больше англичанином, чем дома.
— Ну, а по-моему, вы немного офранцузились, и этот человек, которого вы здесь выкопали, сделал вас социалистом.
— О Маргарет, что ж в этом плохого? Почему мне не поучиться у Робина? Почему не взять того, что Франция мне предлагает? Неужели вы думаете, что они могут изменить мою сущность? Мы должны отдавать себя другим, прежде чем брать что-либо от них. Вполне правильно ненавидеть то, что считаешь дурным, но только то, что мы любим, способствует нашему росту. Ненависть динамична, как божий меч. Могу ли я не ненавидеть тупого, злого человека, о котором знаю, что он притесняет народ, что он, пресмыкаясь и застращивая, достиг могущества и пользуется своей властью, чтобы противодействовать всякому усилию, направленному к улучшению человеческого существования и к счастью. Разве это социализм?