Тони нашел, что его терраса залита ослепительным солнечным светом, а земля и море нестерпимо ярки. Он прикрыл ставни, отыскал чистую записную книжку и стал писать:
«Эя. Апрель, 1914 г. Я правильно сделал, приехав сюда. После трех месяцев зрительных впечатлений мне нужен был небольшой перерыв, чтобы разобраться во всем виденном, прежде чем вернуться в Англию. Оказывается, я лучше все воспринимаю и больше наслаждаюсь в одиночестве, чем с Робином, который почти всегда раздражает своими умаляющими замечаниями, — он ужасно боится чем-нибудь восхищаться и считает, что скомпрометирует себя, признаваясь в этом. Он говорит, что никогда не позволит себе покориться женщине; он всегда должен быть хозяином и себя и ее. Мы постоянно об этом спорили. «Никогда не отдавай себя», — твердил он. Я возразил, что дар самого себя должен быть полным и быть принятым полностью же и что надо стремиться к этому как к идеалу и никогда не удовлетворяться несовершенными взаимоотношениями! Он рассердился и сказал, что женщины подобны плющу: если их поощрять, они задушат вас в своих объятиях — все они паразиты, только и ищущие мужчину, чтобы на нем произрастать. Бери от них то, что хочешь, а затем бросай! Я ответил, что это для меня невозможно, и он пророчил мне жизнь в каком-нибудь саду-пригороде с пеленками и детскими колясками. Он еще больше рассердился, когда я указал ему, что он описывает неизбежный конец своих же собственных теорий социальных реформ!
Робин боится, что если он предастся своей врожденной склонности к пластическим искусствам, то превратится в «эстета». Это мне тоже кажется неправильным: как можно почувствовать произведение искусства, если ты не проникся им, не воплотил его в себе? Эстет же подобен антиквару — оба ценят лишь внешние ассоциации и упускают из виду жизненный дух. И мораль, подразумеваемая в искусстве, не носит ни репрессивного, ни увещевательного характера; она процесс облагораживания, смена все более и более совершенных ценностей физической жизни, — что и есть только жизнь. Всякое искусство символично, независимо от своего проявления, оно претворяет в осязаемую форму бесконечные восприятия и чувства, которых нельзя непосредственно выразить, как нельзя объяснить слепому, что такое свет. Художник может думать, что его искусство — самоцель, но зритель видит, что это не так: обезьяна — не человек. Если ты не проник в сокровенный смысл искусства, если оно не обольстило твоих восприятий и не привело тебя к познанию живого космоса и человеческой природы, бесконечно разнообразные проявления которой оно символизирует, — значит, ты остановился еще слишком рано.
Чему я научился здесь, в Италии, от ее поколений художников — это тому, что жизнь является самоцелью. Если не жить настоящим, то можно с таким же успехом умереть. Если бы существовала загробная жизнь, я бы сказал, что лучший способ заслужить ее — это прожить данную тебе сейчас жизнь «с увлечением», как говорит Скроп. Могу себе представить, как должен гневаться Бог, когда смертные из ханжеских побуждений отвергают все его прекрасные дары! И меня не удивило бы, если бы Бог наказал этих людей, наделив их бесконечным рядом последовательных жизней, причем они неизменно проводили бы каждую данную жизнь в умерщвлении своей плоти, дабы достойно встретить следующую. Моя молитва гласила бы: «Всевышний, я прожил жизнь, которую ты мне дал, так ярко и полно, как только позволила мне моя природа, а если упустил воспользоваться или дурно воспользовался каким-нибудь из твоих даров, то сделал это от неведения. Если впереди меня ждет небытие — прими мою благодарность за это единственное, мимолетное видение твоего дивного творения! Если же меня ждет другая жизнь, будь уверен, что я постараюсь насладиться ею еще больше, чем нынешней. А если ты сам не существуешь — это не меняет дела: моя признательность все равно остается неизменной!»